— Только ты забыл упомянуть об этом.
— Помнится, ты в тот вечер была так полна переживаний по поводу ужасов материнства, что для нормальной беседы места не оставалось.
Это Нэлл проглотила молча.
— Ты всегда её домой подвозишь?
— Она же отвечает за производственный отдел, чёрт возьми! Уходит после всех. Нет, не всегда.
— Что-то ты больно много о ней знаешь.
— Имею на это полное право. Кроме того, она прекрасный работник. И приятный человек. — Он вздохнул. — Она мне нравится, Нэлл. Только это вовсе не значит, что я тебе изменяю.
Нэлл снова отвернулась к окну. Дэн сел в изножье кровати.
— Ты, верно, часто рассказываешь ей про взбесившуюся английскую сучонку, на которой имел неосторожность жениться.
— На эту дешёвку я и отвечать не буду.
Воцарилась тишина; всё это напоминало средневековые рыцарские игры: после каждого наскока ей надо было придумать новый способ атаки, похитрее.
— Ты совершенно исключаешь меня из своей жизни. Я о тебе теперь совсем ничего не знаю. Сегодня звонил Сидни. — Сидни был новый литагент Дэна. — Об этом американском предложении. А я о нём и слыхом не слыхала.
— Возможно, мне предложат написать ещё один сценарий. Ничего ещё не решено. И я не исключаю тебя из своей жизни. Ты сама себя исключаешь.
— Ты становишься каким-то другим. Такого тебя я не могу понять.
— Просто ты не хочешь взрослеть. Хочешь, чтобы ничего не менялось.
Она горько усмехнулась:
— Ещё бы. Я просто обожаю эту уродскую слоновью квартиру, обожаю безвыходно сидеть в четырёх стенах, пока ты там…
— Ну давай переедем. Купим дом. Возьмём тебе au pair123, помощницу. Няньку наймём. Будет так, как ты захочешь.
— Ну да. Только бы я оставила тебя в покое.
— Понял. Брошу всё, буду целыми днями сидеть дома, чтобы тебе было на ком злость срывать.
Она заговорила более спокойным тоном:
— Не пойму, как это Энтони и Джейн могут обходиться без ссор и по-прежнему любят друг друга, а мы…
— Да пошли они к… — Помолчав, он продолжал более спокойно: — Если кто и завёл себе интрижку, так это ты. С Энтони и Джейн.
— Спасибо.
— Но это же правда. Если тебе хотелось выйти замуж за университетского профессора и жить среди дремотных шпилей, какого чёрта ты…
— Ты тогда был другим.
— Спасибо огромное.
— Ты сам начал.
И так далее и тому подобное. Закончилось всё это её слезами и целой кучей новых решений. Но из этого ничего не вышло. Нэлл позвонила подруге, взялась за вычитку рукописей, но очень скоро ей это надоело. Поначалу она терпела и работу, и квартиру. Потом наступил недолгий период, когда мы взялись за поиски дома, но почти сразу же выяснилось, что цены растут; к тому же ни тот ни другая не были уверены, что им так уж нравится то, что они видят. Нэлл опять устремилась душой прочь из Лондона, больше всего теперь ей нужен был дом за городом. Порой, под настроение, она винила Лондон во всех наших бедах.
Пожалуй, ирония судьбы заключалась в том, что этот инцидент подтолкнул нас с Андреа друг к другу, ускорив то, что должно было произойти. Я счёл, что нужно рассказать ей о том, что творит её злосчастный Владислав; но почему-то не мог заставить себя сделать это на работе. Пришлось несколько дней подождать; потом Нэлл с Каро и я отправились вместе в Уитем провести там выходные, и Нэлл решила остаться до следующей пятницы; собственно говоря, в свете «новых решений» она не собиралась там оставаться, это я её уговорил. И вот я пригласил Андреа пообедать вместе; я не стал вводить её в заблуждение, предупредив, что мне надо сказать ей кое-что не очень приятное. Думаю, она догадалась, что именно, хотя была потрясена, когда услышала об этом, извинялась и рвалась поговорить с Нэлл, объяснить… но ведь Нэлл взяла с меня слово, что я ни за что не сделаю того, что сделал: ничего не скажу «этой бедняжке». (Из «польской коровы» Андреа очень быстро превратилась в «бедняжку».)
В китайском ресторане, куда мы с Андреа отправились пообедать, я наконец услышал всю историю её замужества. Во время войны она служила во Вспомогательном женском авиационном корпусе; знание польского языка определило место и характер её работы. Она влюбилась и быстро выскочила замуж за Владислава; его неуравновешенность тогда казалась совершенно естественной в условиях постоянного стресса: стычки, боевые вылеты, намалёванные под кокпитом свастики… Но наступивший мир, сделка союзников со Сталиным настроили его против Англии и англичан; эти настроения только усилились, когда ему не удалось стать пилотом коммерческих авиалиний. К этому времени он уже сильно пил. Вместе с ним Андреа пришлось сначала заниматься «польским вопросом», потом «католическим», потом «эмигрантским»; а тут ещё выяснилось, что она не может иметь детей. В результате у неё образовалось какое-то грустно-презрительное отношение ко всему польскому (кроме матери-польки) и непреходящее чувство вины перед негодяем, за которого она вышла замуж. Теперешняя работа в кино спасла ей жизнь или по меньшей мере помогла не сойти с ума. Даже тогда я подозревал, что отчаяние, которое на работе она порой прятала под скорлупой лёгкого цинизма, куда глубже, чем можно предположить. Она чувствовала, что оказалась в ловушке, что выхода нет. Она была как бы и Нэлл, и Дэном одновременно: Нэлл — в том смысле, что жизнь не дала ей полностью осуществиться, и Дэном, так как брак её оказался ошибкой. Андреа призналась мне, что у неё было несколько романов с тех пор, как погиб её брак, но каждый раз получалось так, что «была задета другая женщина». Был у неё роман и с Тони, год назад (это меня шокировало: не само по себе, а потому, что такое мне и в голову не пришло). Тони женат, и дети у него есть, так что всё происходило в глубочайшей тайне. В кинобизнесе все мужики — подонки, сказала она, даже самые хорошие.
Мне не следует изображать Андреа такой уж спокойно-объективной по отношению к самой себе или слишком флегматичной и бесполой. Она была «belle laide»124, как говорят французы: её очарование проникало в душу очень медленно. Её фигура не казалась привлекательной, особенно рядом с двадцатилетними цыпочками, каких брали на работу продюсеры, — готовить кофе, радовать взор и ублажать самолюбие. Но лицо было поразительное, особенно — глаза, самые замечательные из всех, какие я знал в своей жизни. Это давало ей некоторое преимущество, поскольку всем больше всего хотелось смотреть именно на эти глаза. Она была не из тех женщин, которых легко держать на расстоянии: было в ней что-то от femme fatale125, и она сознательно этим пользовалась. Возможно, так она пыталась компенсировать недостаток чисто физических чар, какими широко пользуются более миловидные женщины. И она прекрасно понимала, что её магнетизм действует гораздо сильнее, чем сознают это мужчины, впервые встретившись с ней. Помимо всего прочего, она была старше меня, и не только в буквальном смысле… может, из-за тяжеловатой фигуры… виделось в ней что-то такое — материнское… Не знаю.
В ответ на её рассказ в тот вечер я рассказал ей кое-что о своей жизни с Нэлл. Я не плакался; более того, даже оправдывал отношение ко мне жены в значительно большей степени перед Андреа, чем — в глубине души — перед самим собой. Думаю, тот вечер — по всей видимости — должен был лишь подтвердить, что никакие иные отношения между нами, кроме сотрудничества и доброй дружбы, просто невозможны. Я проводил её домой, поцеловал в щёчку и нежно пожал ей руку, потом взял такси и уехал; теперь я уже мог представить себе близость с Андреа, но это было бы совсем не похоже на две первые мои измены. Ни её темперамент, ни наши отношения на работе не допустили бы кратковременной связи.
Когда в 1962 году она покончила с собой, я долго не мог выкарабкаться из депрессии. Прошло уже несколько лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, и понадобилось немало времени, чтобы я смог понять, почему эта утрата и чувство вины оказались гораздо тяжелее, чем можно было бы объяснить чисто
