Горбун, Или Маленький Парижанин

ветерка ветвях сассафраса. Воины стреляли из луков и бросали томагавки, старики курили трубки, сидя у костров совета.

Вместе с занавесом, словно из-под земли, поднялись многочисленные декорации, или «задники», как называют их в театре, и стоящая посреди пруда статуя Миссисипи оказалась окруженной великолепным пейзажем. На местах для зрителей и по всему саду раздались рукоплескания.

Ориоль вконец потерял голову. Он только что наблюдал выход мадемуазель Нивель, исполнявшей в балете главную роль дочери Миссисипи.

Волею случая молодой финансист оказался между бароном де Барбаншуа и бароном де ла Юноде.

— Ну? — воскликнул он, толкнув почтенных старичков локтями. — Как вы это находите?

Оба барона, возвышаясь на своих журавлиных ногах, презрительно посмотрели вниз на собеседника.

— Ну, каков стиль? — продолжал коротышка-откупщик. — Каков костюм? А легкость, а блеск, а великолепие? Одна юбка обошлась мне в сто тридцать пистолей. Крылья стоили тридцать два луидора, пояс — сотню экю, а диадема — целое состояние. Браво, обожаемая! Браво!

Бароны переглянулись поверх его головы.

— Что за прелестное создание! — заметил барон де Барбаншуа.

— И как ей достаются наряды! — подхватил барон де ла Юноде.

И, печально переглянувшись над пудреною головой толстенького откупщика, старики в унисон заключили:

— Куда мы идем, господин барон? Куда?

За первым «браво», брошенным Ориолем, последовал гром оваций. Нивель и в самом деле была восхитительна, а соло, исполненное ею на фоне водяных лилий и овсюга, все признали бесподобным.

Ей-же-ей, этот господин Лоу — человек весьма почтенный, раз придумал страну, где так славно танцуют. Толпа, как один человек, повернулась в его сторону и заулыбалась: она любила его, она была вне себя от восторга.

Но по крайней мере двое не принимали участие в общем веселье. В течение примерно десяти минут Плюмаж и Галунье почтительно следовали за розовым домино Сидализы, но внезапно она как сквозь землю провалилась. Это произошло за прудом, подле входа в палатку из листков тисненой бумаги, которые должны были изображать пальмовые листья. Когда Плюмаж и Галунье попробовали туда войти, два гвардейца скрестили перед их физиономиями свои штыки. В палатке размещались девицы из балета.

— Ризы Господни! Друзья… — начал было Плюмаж.

— Проходи! — прозвучало в ответ.

— Друг мой милый… — попробовал было в свою очередь Галунье.

— Проходи!

Приятели с сожалением посмотрели друг на друга. Внезапно все стало ясно: они упустили птичку, доверенную их заботам, все пропало!

Плюмаж протянул Галунье руку.

— Что ж, мой миленький, — произнес он с величайшей меланхолией в голосе, — мы сделали, что могли.

— Нам не повезло, и все тут, — отозвался Галунье.

— Ах, битый туз, нам крышка! Давай, пока мы здесь, как следует закусим и выпьем, а потом — va a Dios119, как это у них там говорится.

Брат Галунье тяжко вздохнул.

— Я буду молить Господа, — проговорил он, — чтобы он отправил меня на тот свет посредством доброго удара в грудь. Ему-то не все ли равно?

— А почему именно удара в грудь? — заинтересовался гасконец.

На глаза Галунье навернулись слезы, что его отнюдь не украсило. В этот торжественный миг Плюмаж готов был признаться, что не видел человека уродливее, чем «его сокровище».

А Галунье, скромно опустив лишенные ресниц веки, ответил:

— Я хочу умереть от удара в грудь, мой благородный друг, потому что привык нравиться дамам и мне было бы неприятно думать, что одна или даже несколько представительниц прекрасного пола, которому я посвятил всю жизнь, увидят меня после смерти с обезображенным лицом.

— Вот дурачина, клянусь головой! — проворчал Плюмаж. Но смеяться над другом у него не было сил.

Друзья неспешно двинулись вокруг пруда. Они походили на двух сомнамбул, которые ничего не видят и не слышат.

Балет под названием «Дочь Миссисипи» представлял собою довольно занятное зрелище. Со дня изобретения этого искусства люди ничего подобного еще не видели.

Дочь Миссисипи, исполняемая прелестной мадемуазель Нивель, попорхав среди тростников, кувшинок и овсюга, весьма изящно позвала к себе своих товарок, по всей вероятности, племянниц Миссисипи, которые прибежали, держа в руках гирлянды цветов. Затем все эти дикарки, среди коих были мадемуазель Сидализа, Дебуа, Дютан, ла Флери и прочие хореографические знаменитости тех времен, ко всеобщему удовольствию потанцевали немного все вместе. Это означало, что они счастливы и свободны на сих цветущих берегах. И вдруг из тростника повыскакивали ужасные индейцы — без одежды и с рожками на голове. Нам неизвестно, какова была их степень родства с Миссисипи, но рожи у всех были мерзкие.

Жестикулируя, подпрыгивая и вообще выделывая всякие устрашающие па, дикари набросились на юных девиц с намерением умертвить их своими томагавками и потом употребить в пищу. Чтобы лучше обрисовать ситуацию, палачи протанцевали с жертвами менуэт, который по требованию публики был исполнен на бис.

Но когда бедных девушек уже должны были есть, где-то вдалеке запели скрипки и загудели кларнеты.

На берег реки выскочила толпа французских моряков, яростно откалывая какую-то новомодную жигу. Дикари, не переставая приплясывать, принялись грозить им кулаками, а барышни исполнили прелестный танец, воздевая руки к небу. Затем началась балетная битва. В процессе ее начальник французов и вождь дикарей схватились один на один, что было исполнено в форме па-де-де. Победу французов символизировало бурре, тогда как поражение индейцев — куранта, после чего на сцене появились гирлянды, недвусмысленно намекающие на приход цивилизации в эту дикую страну.

Но самым очаровательным оказался финал. Все происшедшее до этого поблекло на его фоне. Финал неопровержимо доказал, что автор либретто — человек весьма даровитый. Финал был вот какой.

Дочь Миссисипи, с завидным упорством продолжая свой танец, отбросила гирлянду в сторону и взяла в руки картонный кубок. Изящной пробежкой она поднялась по крутой тропинке, ведшей к статуе ее божественного отца. Там, поднявшись на пуанты и-грациозно отведя одну ножку в сторону, она наполнила кубок из фонтана. За этим последовал пируэт, после чего дочь Миссисипи принялась кропить набранной ею волшебной водой французов, которые танцевали внизу. И — о чудо! из кубка полилась не вода, а струя золотых монет! Тьфу на тех, кто не понял сей тонкий и вместе с тем прозрачный намек! Тут все бросились неистово отплясывать, одновременно подбирая монеты: это был бал-парад племянниц Миссисипи, матросов и даже дикарей, которые, пробудив в себе лучшие чувства, побросали все свои рога в воду.

Успех был ошеломляющим. Когда кордебалет скрылся в тростниках, несколько тысяч восторженных голосов закричали: «Да здравствует господин Лоу!»

Но это было еще не все: далее следовала кантата. И кто ее пел? Отгадайте! Статуя Миссисипи, которую изображал сеньор Анджелини, лучший тенор-альтино Оперы.

Многие, конечно, скажут, что кантаты — жанр скучный, и найдется вполне достаточно кондитеров, могущих потребить продукцию взлохмаченных бардов, которые рифмуют такого рода банальности. Но мы придерживаемся иного мнения. С безупречной кантатой может сравниться разве что трагедия. Мы так считаем и не боимся сказать об этом вслух. Эта кантата была сочинена даже более искусно, чем балет, если, правда, такое может быть. О славном господине Лоу сама Франция выразилась в кантате следующим образом:

«Сын Каледонии бессмертен и велик,

На галльские брега ниспосланный богами,