– Неужели она так сокрушается?
– Ах, Кокардас, сразу видно, что ничего ты не понимаешь в любящем женском сердце…
В голосе чувствительного нормандца прозвучал горький укор. Оба мастера настолько живо представили себе плачущую Аврору, что от волнения сами едва не прослезились.
Брат Амабль тяжело вздохнул:
– Быть может, и Матюрина оплакивает меня в безмолвии ночи… Где же она, бедная моя Матюрина?
Хотя гасконец относился с величайшим презрением ко всем сердечным порывам, в данную минуту он не счел возможным взывать к разуму друга. Какое-то время оба молчали; по щеке нормандца уже поползла непрошеная слеза, когда Кокардас вдруг воскликнул:
– Черт побери! Мы нежимся здесь на мягких матрасах, а вот он где теперь, как ты думаешь?
– Откуда же мне знать…
– А следовало бы, лысенький! – сурово произнес гасконец, возмущенный легкомыслием влюбленного друга. – По улицам Парижа ходить небезопасно, и нам нужно было бы сопровождать его.
– Он сам приказал нам уйти… Если мы будем ходить за ним, его сразу же узнают…
Это логическое возражение не произвело никакого впечатления на пылкого южанина.
– Дьявол меня разрази! Ты всегда найдешь, что сказать, Амабль! Но я, по правде говоря, не понимаю, зачем он скрывается, когда мог бы ходить по Парижу с высоко поднятой головой, как и подобает дворянину… да еще такому, кто стоит сразу вслед за регентом.
– Ему лучше знать, что он делает, Кокардас.
Тот собирался возразить и на это замечание, но внезапно приподнялся на постели и стал прислушиваться.
– Что это с тобой? – спросил нормандец.
– Мне показалось, что за дверью послышался какой-то шорох.
– Да ты спишь наяву! Во дворце не найти никого, кто бы бодрствовал…
Тем не менее, и брат Паспуаль затаил дыхание, чтобы лучше слышать, но кругом было тихо. Разговор возобновился, однако теперь гасконец завел речь о другом.
– Дьявольщина, как меня тяготит эта тайна. Видеть печальную мадемуазель Аврору… и не сказать ей, что он совсем рядом, буквально в двух шагах от нее! Подумай, мой славный… одно слово, маленькое словечко – и она будет счастлива!
– Язык твой погубит тебя, Кокардас!
– Да уж не раньше, чем тебя бабы!
– Я не хотел тебя обидеть, мой благородный друг. Но приходится признать, что едва ты узнаешь какой-нибудь секрет, как у тебя немедленно возникает желание раструбить о нем по всему городу. Будь это тайна других людей, я бы и слова не сказал… но слово, данное нашему Лагардеру, свято!
– Но можем же мы хотя бы намекнуть несчастной девочке…
– Ни за что! Вспомни, что сказал граф: «Запрещаю говорить кому бы то ни было о том, что я здесь, – в особенности мадемуазель де Невер!» Пусть меня подвергнут самым зверским пыткам… пусть сожгут на моих глазах на медленном огне мою возлюбленную Матюрину, я все равно ничего не скажу… Кокардас, ты должен поклясться мне на…
– На чем же, лысенький? Сердце мое свободно…
Брат Амабль на секунду задумался.
– На Петронилье! – произнес он, наконец. – Поклянись на своей новой Петронилье, что будешь нем как рыба.
Лунный свет, пробиваясь сквозь стекло, оправленное в свинцовую раму, освещал постель Кокардаса, и нормандец увидел, как его друг, обнажив шпагу, простер над ней руку несколько театральным жестом.
– Слово Кокардаса-младшего! – произнес гасконец. – Клянусь Петронильей номер два, что скажу…
– Что же ты скажешь? – осведомился Паспуаль.
– Чего уж там, мой славный! Скажу, будто графа Анри нет в Париже…
Брат Амабль пожал плечами.
– Ах, мой бедный друг, – жалостливо промолвил он. – Так не пойдет! Повторяй за мной: клянусь…
– Клянусь…
– Никому не говорить, что видел графа де Лагардера в Париже, хранить эту тайну от всех, а в особенности от мадемуазель де Невер и тех, кто мог бы ей это рассказать, пока меня не освободят от данной мною клятвы.
Кокардас послушно повторил слова своего друга, а, закончив, удовлетворенно вздохнул. Хоть он и был неисправимым болтуном, но теперь язык его связывала клятва, поэтому можно было ничего не опасаться.
– Дьявол меня разрази, лысенький! Скорей бы уж день наступил… Мне не терпится повидаться с нашим Маленьким Парижанином.
– Мне тоже…
