Молния осветила участок полуразрушенной ограды, и мне показалось, что я разглядел в проломе руины часовни с готическими окнами без стекол; эти окна зияли черными дырами на фоне стен, серебрившихся при вспышках грозовых разрядов.
Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.
Я постучал в дверь, но никто не ответил.
Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.
– Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.
Ренье не обратил на это внимания и продолжал:
– Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.
Я пролепетал:
– Сжальтесь, приютите меня.
Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:
– Поднимайся скорее.
Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по- французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.
«Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».
Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.
Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.
Старуха стелила постель.
Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.
Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.
На голове клочьями топорщились седые лохмы.
Старуха в изумлении глядела на меня.
– Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.
Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:
– Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:
– Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:
– В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.
– Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.
– Воды! – повторил я.
Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.
Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.
– Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.
– Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:
– Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.
– Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!
Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:
– Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.
Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.
Такой шум слышат обычно жильцы верхних этажей, когда в полуподвальном кабачке пирует целый полк солдат.
Старуха пожала плечами и проворчала:
– Они будут гулять до утра. Мальчик успеет согреться и перекусить на дорогу.
