В толпе то и дело слышались те нелепости, которые не устает порождать поэтическая душа Парижа, помогая доброй четверти населения города жить, словно во сне.
– Маркиза, настоящая маркиза, господин Мартен, приезжала повидать его! Прибыла, бесстыдница, в собственном экипаже!
– Уж не вам, госпожа Пиу, мне не верить, говорю же вам: начальнику тюрьмы платила пятьдесят франков в день за помещение с коврами – и это в тюрьме, где в нижних камерах чуть не Сена плещет!
– Обед ему стоил луидор, и еще вино отдельно.
– Всего два су! Последние номера! – предлагал удачливый торговец бульварными листками, в руках у которого осталось всего с полдюжины газет.
Но тут набежали менее удачливые продавцы с полными охапками свежих номеров, и вновь бойко пошла торговля.
– Начальник тюрьмы – должность очень выгодная. Вспомните, например, Бастилию.
– А вы что, не понимаете, почему этого Ле-Маншо перевозят в другое место? Да потому, что каждый вечер он командует отсюда всеми нашими политиками, и помогают ему сообщники, которые прячутся тут на пустыре. Каждый Божий вечер!
– Нет такого правила, чтобы перевозить преступников по ночам, госпожа Пиу, но в банду Черных Мантий входит от двадцати восьми до тридцати тысяч злодеев – и это в одной только нашей столице…
– Не надоело тебе, старик, байки рассказывать? – прервал говорившего какой-то юнец. – Черных Мантий и на свете-то нет!
– Дурак! Да Ле-Маншо один из них! Вот они и хотят, чтобы господин Клеман потихонечку сбежал в потемках!
– Вы так хорошо с ним знакомы?
– Черт побери! Пятьдесят франков за комнату в сутки – это пятнадцать тысяч франков в месяц, недурная, однако, плата… а во всех соседних домах притаились стрелки венсенского полка…
Вдруг толпа зашумела, раздались голоса: «Вот он! Вот он!» Потом все замолчали – и занавес пополз вверх.
Створки ворот повернулись на массивных петлях, позволяя увидеть тюремный двор, освещенный фонарями. Толпа расширила круг. Госпожа Пиу потом говорила, что именно в этот момент у нее и украли табакерку – Черные Мантии, разумеется.
Конвойные в тюремном дворе образовали коридор от двери до ворот.
Будто по волшебству, воцарилась мертвая тишина.
В театре всегда слышна возня мышей, когда зал застывает перед долгожданным выходом знаменитого актера.
Появились два стражника, сопровождавшие господина Ларсоннера, а следом – осужденный. Свет фонарей бросал красноватые блики на его лицо.
– Какое грубое, однако, животное! И ему оставили его атласную шляпу, ах, нет, простите, шляпу с атласной лентой!
– Да настоящая ли у него борода? Мне кажется, приклеенная!
– Посмотрите на его культю!
– Вот отсюда и пошло его прозвище, – обстоятельно объяснил господин Мартен. – Маншо – так зовут в народе одноруких.
– А ты не ошибаешься, Аристид? – спросила его панельная киска.
– Ошибаетесь вы, мадам, причем – вдвойне. Меня зовут Адольф, и я не имею чести знать вас.
– Сразу видно – негодяй! И какое жуткое у него лицо! А рука-то, рука, смотрите, привязана!
– На нем кровь, дорогая, невинная кровь, жуть берет на него смотреть!
– Как бы он нас не сглазил, как думаешь, дорогой?
Убийца переступил порог и вышел на улицу. Жандармы, застывшие на своем посту, казались каменными конными статуями. Подножку кареты опустили заранее, и через дверцу было видно двух стражников, ожидавших узника в экипаже.
– Вон как все продумано! Тут не смоешься!
– Жандармов сколько, а он один!
– И вдобавок – без руки!
– Все – внимание! – скомандовал Ларсоннер. – Оттеснить толпу!
Не знаю, был ли необходим этот приказ, но результат он дал самый неожиданный. Началась настоящая потасовка, и не на противоположной стороне улицы, где теснилась большая часть зевак, а прямо возле тюремных ворот. Перебранки по совершенно непонятным поводам вспыхивали то там, то здесь – настоящий концерт из упреков и препирательств.
Напор толпы и справа, и слева нарушил живую стену охраны.
– Назад! – гневно скомандовал Ларсоннер. – Отгоните этих людей! У меня же арестованный! Сомкнись!
– Милая моя, – простонала госпожа Пиу, – полицейские-то сабли достают!
– Глупо было бы ввязаться в переделку.
