Королевские бастарды

маленькой девочкой, встав на табурет, произносила долгие речи на языке Цицерона перед двором и учеными мужами.

Традиция эта утратилась, и наши прелестные дамы по-латыни уже не говорят, что отнюдь не мешает им быть прелестными.

Когда Лиретта окончательно вспомнила свою молитву, которую в буквальном смысле вбивал в нее папа Моран, глаза ее были полны слез. Воспоминания детства нахлынули на нее.

– Папа Моран как живой стоит у меня перед глазами в нашей мансарде на улице Маркаде, – сказала она, – он такой худой, такой бледный, он дрожит от холода и измучен заботами и нуждой. Он очень меня любил, и я теперь понимаю, что и я тоже очень его любила. Перед тем как уснуть навеки, он опять повторил мне: «Помни свой урок хорошенько, девочка. Во всем Париже я не знаю ни одного человека, кому бы мог тебя доверить. И я доверяю тебя тебе самой. В твоей памяти я запрятал секрет, который сделает тебя богатой и знатной. Дождись пятнадцати лет, в пятнадцать лет уже можно убежать или защищаться. Я не хочу, чтобы с тобой поступили так же, как со мной, Клотильда Стюарт! Я родился во дворце и кончил свои дни в лачуге, умирая от нищеты подле груды золота…» Эшалот развел руками и прошептал:

– Правда, правда, папаша Моран умер в нищете. Это все так похоже на мое положение, что мне кажется, будто и моя тайна начинает приоткрываться. – Потом он прибавил: – Но чему она служит, твоя молитва, раз у нас нет французской разгадки латинской шарады?

Лиретта улыбнулась сквозь слезы.

– Я все вспомнила! – воскликнула она. – Ах, Жорж, я так боюсь умереть и не успеть положить к твоим ногам свое богатство! Я ведь теперь богата! Я вспомнила улицу и дверь позади храма, я найду священника… Но там ли он еще? Или мне поможет тот, кто здесь?

Вопрос деликатный: тот, кто был здесь, имел очень мало общего с тем священником, которого папа Моран рекомендовал своей дочери.

И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:

– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.

Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:

– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!

С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:

– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.

И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:

«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».

Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.

– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.

И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:

– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!

Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.

– Он один, – сказала она.

– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.

– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.

Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.

– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.

Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.

Стоял к фургону спиной.

И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.

Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.

Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.

Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:

– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…

При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:

– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.