перегнулся через него к Ростиславу. В то же мгновение Ростислав с силой вырвал из кармана своей куртки револьвер и поднял его на уровень глаз незнакомца. Евграф качнулся вперед, поближе к столу.
— Кто вы такой? — крикнул Ростислав, твердо держа оружие перед бледной мишенью незнакомого лица.
Так все они — втроем — простояли неподвижно несколько секунд. И в тягостном, беззвучном ожидании с белых губ одного из них слетели неуверенные, тихие слова:
— Ростислав?.. Брат?
Еще секунда прошла в неподвижности. Рука Ростислава медленно опустилась, дуло револьвера стукнулось о стол. Евграф присел на скамейку и выдавил с придыханием:
— Неужто может быть?!
— Ростислав швырнул револьвер, откинулся назад, уронив табуретку, схватил себя за голову.
— Брат! — пробормотал он, нацеживая сквозь зубы воздуха, точно обжегшись. И вдруг выпустил из полной своей груди какой-то воинственный и детский вопль:
— Никита! Ты!
Он бросился к брату, широко взмахнув руками, обнялся с ним, скрестив у него за спиной свои ладони, похлопал Никиту по лопаткам и уже обычным голосом, вернувшимся к нему, воскликнул:
— Вот черт, ха-ха! В степи! На тыщу верст! Пять лет, ведь пять лет не видались! На тыщу верст, в пусты-не, брат Никита!
Никита провел рукою по голове, улыбнулся, тихо сказал:
— А ты меня вон чем встретил.
Он показал глазами на револьвер.
— Брось, к черту, ха-ха! — кричал сквозь смех Ростислав.
Он смахнул револьвер со стола наземь.
— Дай мне напиться, — попросил Никита и опять в изнеможении опустился на скамью.
— Евграф! Устрой! Давай скорее! — торопил Ростислав.
Никита обернулся к Евграфу, молча, улыбаясь, протянул ему обе руки, и тот так же молча подержал их в своих короткопалых черствых ладонях.
— Ну, вот они — дорожки да тропы, — тихо проговорил Никита.
— Помнишь? — обрадованно спросил Евграф и, подойдя к Никите, без спроса поцеловал его в щеку.
— Дай пить, — снова попросил Никита, слабо пожимая руку Евграфа.
Евграф назидательно качнул головою Ростиславу.
— Вот тебе лошадь-то наржала…
Пока он уходил за водою, Ростислав уложил Никиту на кошму и, разглядывая брата, не переставал кружиться по юрте, взмахивать и всплескивать руками, выкрикивать односложно:
— Ах, черт! Вот черт!
Никита лежал не шевелясь. Даже в полусвете разбитой лампы видно было, как грязен его костюм, избиты и стерты сапоги. Лицо его, покрытое слоем известковой пыли, было совсем безжизненно. Казалось, он вот-вот лишится чувств.
Но холодная вода скоро оживила его. Напившись, Никита умылся. Евграф бережно подавал ему из ковша воду, потом облил его голову и, ласково ощерившись, потрепал мокрые волосы.
— Я иду пятый день и с прошлого вечера не пил, — сказал Никита. — Только было добрался до реки, как твои молодцы меня взяли.
— Да откуда ты, скажи наконец? — опять заторопился Ростислав. — Как ты сюда попал?
— Скоро месяц, как я в дороге.
— От немцев! Вот это штука! Ха-ха! Но куда же ты пробираешься? Неужели…
— Как — куда? — перебил Никита. — Я вернулся на родину и иду домой, к своим.
— Постой, постой! Ах, черт! Да ты что, ничего не понимаешь, что ли? Какие свои, где свои, вот штука в чем? Что ты там делал, у немцев?
Никита не сразу ответил, в удивлении поднял плечи и пристально вгляделся в брата.
— Как — что делал? — тихо переспросил он. — Ты должен знать, что я делаю.
Он опять немного помолчал и добавил, точно в обиде:
— Я по-прежнему занимаюсь музыкой, писал симфонию…
— Писал симфонию? — простодушно воскликнул Ростислав. — Всю войну, четыре года? И больше ничего?
— Если хочешь — больше ничего, — отозвался Никита.
На мгновение в его голосе прозвучала заносчивая досада, но он почти тотчас же снисходительно и мягко улыбнулся:
— Если не считать, что я мучился, падал духом и поднимался, что я смотрел и слушал.
Он засмеялся, и вновь проскользнула в его смехе нотка горького превосходства над братом.
Черты лица Никиты, давно сложившиеся и возмужавшие, в отдельности не были резки или приметливы. Разве одни глаза легко было запомнить — малоподвижные, как будто сонные и ленивые. Но быстрые, крутые смены чувств легко передавались всем лицом, точно просвечивая сквозь него.
Никита повторил все так же горько:
— Если не считать этого…
Но вдруг он словно разглядел Ростислава.
— Боже мой! — вскрикнул он облегченно и бросился навстречу брату. — Ростислав, чудак, да ты ведь все такой же, какой был раньше!
— Ха-ха! Черт! — захохотал Ростислав. — Да ведь и ты такой же!
Он обнял Никиту и опять, потрепывая его по плечу, хватаясь за голову, стал втягивать и глотать воздух круглым, подвижным, некрасивым ртом:
— Подумай, вот штука: на тыщу верст, в пустыне! Ха-ха!
Тогда обычные нестройные вопросы и ответы, которыми осыпают друг друга при встрече, заторкались в тесной, надымленной юрте:
— Как наши?
— Да кто? С кого начать? Наталья была на фронте, я виделся с ней. Теперь у нас, у красных!
— Матвей?
— Этот в Питере, по-старому. Евграф рассказывал — большая дочь.
— Другие сестры?
— Растерял, не слышал. Мастря поди в монастыре, ха!
— А что со стариками? Как они?
— Да что им? По правде говоря, я о них мало слышал… последний год. Я им писал, ну, а насчет ответа… Тут везде фронты, а потом… Ведь я большевичу. Думаю, папаше это не по нраву, знаешь, чай, его! Ха-ха! А ты как сам?
Ростислав приостановился и неопределенно помахал рукой над головой.
— Как тебе все это, а? Здорово, а?
Никита твердо ответил:
— Я против отца не пошел бы.
Ростислав схватился за голову и радостно закричал:
— А против брата? А? Что? Против брата иль против сына пошел бы?
Никита покачал головою.
— Это все равно. Ни против брата, ни против сына, ни против отца, — строго и прямо выговорил он.
— А они пошли, они пошли, отцы пошли, вот в чем дело! — еще громче и победительней прокричал Ростислав. — И ты теперь, — я тебя понимаю, очень прекрасно понимаю! — ты теперь если с нами — должен идти против отца, если с отцом — должен идти против брата, против меня, вот! А если не хочешь ни тут, ни там, то будешь болтаться в воздухе, и тебе напиться негде будет взять, вот! Как сегодня, ого!
— Ты молод, Ростислав, — сухо сказал Никита.
