Ростислав перестал улыбаться и недоверчиво поглядел на брата.
— Конечно, молод! — вновь радостно и победительно вскрикнул он.
— В этом все дело, — криво улыбнулся Никита.
— Конечно, в этом, ха-ха-ха!
— Не понимаю твоего восторга. Я знаю тебя, поэтому уверен, что ты действуешь добросовестно. Но ты, кажется, хочешь обвинить меня в том, что я не избрал, как ты, никакой стороны? Ну так вот, брат. Я пришел на родину и не нашел родины. А я хочу найти ее, потому что без нее нельзя жить, понял? Мне нечем себя наполнить без родины. Я говорю — ты действуешь по совести, ты служишь, по-твоему, прекрасному делу. Отец, наверно, тоже уверен, что служит прекрасному делу. Я не хочу вас судить, ни тебя, ни отца, потому что, пока я шел по степи, на моем пути каждый день попадались трупы. Этого, вероятно, требует прекрасное дело, твое или твоих противников, все равно. Решайте сами судьбу дела. Я служу ему постоянно. Потому что служить ему можно только делом, только тем, что умеешь делать. Для меня это давно решено. Утверждайте ваше прекрасное дело тем способом, каким вы умеете. Я ему служу тем, что смотрю и слушаю. Ты не знаешь, что такая служба возможна, поэтому я говорю: ты молод, Ростислав.
— Ты не был на войне, — словно извиняясь, сказал Ростислав, — ты не знаешь, как это все было заверчено, понимаешь, вот так черт!
— С тем же правом я могу тебе сказать, что ты не знаешь музыки, что ты ничего, кроме войны, не знаешь и хочешь решать все войной, хотя бы с родным отцом.
— Да! — упрямо и хмуро сказал Ростислав. — Хочу решать войной. Уверен, что ты — тоже будешь решать войной.
Он озабоченно стал отыскивать брошенный на землю револьвер. Револьвер лежал у ног Никиты, и Никита поднял его и протянул брату. Ростислав вырвал оружие из рук Никиты и засунул в карман.
В эту минуту взоры обоих братьев скрестились на Евграфе.
Он давно уже вскипятил на костре чайник и сидел за столом, подувая в щербатое, струившееся паром чайное блюдце. Вид его был бесстрастен.
Взоры братьев, упав на Евграфа, прояснились, но, снова встретившись, — остыли и потухли. Каждый из них — Никита и Ростислав — точно хотел найти в Евграфе союзника, и, едва поняв это, оба с неприязнью оттолкнулись друг от друга. Евграф добродушно мочил кудрявые свои усы в чайном блюдце.
— У меня есть дело, — сказал Ростислав, — я пойду. Ложись, Никита, отдыхай. Покойной ночи.
Он вышел, не взглянув на брата.
Евграф налил Никите чаю, пододвинул сухие баранки и темный, гладкий, долго гулявший по карманам кусок сахару. Минут пять они молча пили.
Потом Евграф негромко вымолвил:
— Я тебя хорошо помню, Никита Васильич. Ты все, бывало, сусликов жалел. Как стукну я дубинкой суслика по башке, ты кричишь: ай!
Он укоризненно качнул головой.
— Ну? — спросил Никита.
— Что меня подгоняешь?
Евграф помолчал, шумно отхлебнул чаю и проговорил, ухмыляясь:
— Смешно, говорю, кричал: ай!
— Стар ты стал, Евграф, — сказал Никита.
— Один, вишь, молод, другой — стар. Поди ж ты!
Он больше ничего не говорил, крепко и недовольно запрятав в усы бесцветную нижнюю губу.
Никита лег на кошму и сразу, как камень в воду, опустился в сон…
Ростислав пришел поздно ночью, перед рассветом. Он отдернул ковер и стал у входа. Костер притух, испепелился, но лампочка еще мигала последними вспышками фитиля. Евграф спал рядом с Никитой.
Ростислав нагнулся над братом.
Никита лежал навзничь. Чуть приоткрытый его рот казался беспомощным, женственным, губы мягко и легко вздрагивали. Но в закрытых веках и прямых бровях сосредоточивалось упорное внимание, точно Никита всматривался в какое-то отчетливое и важное сновиденье. Ростислав пристально глядел в лицо брата, близко наклонившись к нему, разгадывая смысл родных и непонятно чужих черт.
Вдруг Никита глубоко вздохнул и открыл глаза. Томительно тихую минуту он смотрел в горевшие над ним глаза брата. Испуг и мученье искривили его лицо. Он не узнавал Ростислава и вряд ли верил, что очнулся от сна. Потом он резко приподнялся на локте и шепотом спросил:
— Ты что?
— Я уже встаю, — неожиданно для себя солгал Ростислав и тотчас, вскочив на ноги, отошел к столу и погасил лампу.
— Скоро утро? — спросил Никита.
Ростислав отодвинул ковер на входе. В юрте не стало светлее, но вдалеке небо уже подернулось бледно-желтой полосою зари.
— Я хотел спросить тебя, — выговорил быстро Ростислав, — ты окончательно решил идти к белым?
— Я иду домой, — ответил Никита. — Если бы там стоял ты со своим штабом, я все равно пошел бы туда. Мне нужно работать.
— Ах, что ты говоришь! — с болью вырвалось у Ростислава.
Никита поднялся с кошмы, неуверенно ступая в темноте, приблизился к брату, нащупал его плечо и притянул к себе.
— Милый Ростислав, напрасно ты… ну, как сказать? Право, нам не следует ничего решать. Давай пойдем каждый своею дорогой. Уверяю тебя, я ничего не хочу и не могу делать, кроме своего дела. Я не могу отказаться от него. Иначе вся моя прошлая жизнь станет бессмысленной дурью! А мне сейчас кажется, что она наполнена таким значением!
— Как хочешь, — глухо сказал Ростислав и высвободил плечо из рук брата. — Только, понимаешь…
— Я не осуждаю тебя, нет, нет!
— Да не в этом дело! Не все ли равно, кто кого осуждает?! — вскричал Ростислав.
Было слышно, как он, захлебываясь, набрал в грудь воздуха и выпустил его, как будто собрался горячо говорить и мгновенно раздумал.
— Ты не причинишь нам никакого вреда? — сдержанно-тихо спросил он.
— Я не понимаю…
— Ну, черт, как это? Я хочу… Ну, видишь ли, там, у белых, ты…
— Можешь быть спокоен, — сухо сказал Никита, — я ничем не буду полезен ни белым, ни вам. Можешь…
— Ладно! — коротко и громко оборвал Ростислав. — Тогда тебе нужно поскорее уходить, до рассвета.
— Ты должен распорядиться, чтобы меня отпустили.
— Я не задерживаю тебя, — отрезал Ростислав и широким, сильным шагом вышел из юрты.
Несколько минут спустя он ввел в юрту казака и велел ему подождать.
Он долго возился с фитилем лампы, стараясь разжечь его.
— Тебе посветить? — спросил Никита.
— Пожалуйста.
— Вот пропуск, — сказал он, протягивая бумажку казаку. — Только… понял? Шито-крыто!
— Индульгенция? — усмехнулся Никита.
— Что это?
— Католические попы выдавали такие свидетельства об отпущении грехов.
— Ты ни в чем не грешен, — коротко сказал Ростислав.
Никита взялся за свою поклажу. Она была невелика: к ранцу германского военного образца подвешивался подсумок с хлебом, сухарями и чайник. Никита надел ремни на плечи, попробовал, хорошо ли сидит ранец, и протянул брату руку.
