что это так же просто, как получить наследство. И правда, он нашел в Ирине то же частое, торопливое дыхание, ту же привлекающую, немного детскую остроту движений (он не мог позабыть, как стояла Ирина на стуле, как туго платье обтягивало ее тело, когда она, вместе с каревскими гостями, хлопала в ладоши). Конечно, это была Анна, все та же юная, навсегда близкая Анна. И что же могло помешать простому продолжению привычной и вечно желанной общности Никиты с Анной, которая только случайно стала носить другое имя?
Тогда Никита заново видел, как Ирина проходит мимо него, чуть-чуть свернув с тротуара, не изменяя шага, ни выражения лица, ни напряженного поворота головы.
Его изумило вовсе не то, что Ирина прошла мимо него, как мимо столба. В нем не нашлось воли пойти следом за ней, убедить ее в том, что она заблуждалась, наконец, сказать, что она не имеет права обходиться с ним так жестоко. Вместо того Никита поймал себя на мысли, которая до боли поразила его: сколько было лет Ирине, когда он встретил Анну?
И, сгорбившись, странно похожий на Матвея, Никита пошел своей дорогой.
Конечно, Ирину нетрудно было убедить, что Никита ни в чем и никогда не провинился перед ней (о, он был прав и чист, он мог действительно показать на ладони всю свою жизнь), но можно ли было и дальше молчать о том, что уже подкрадывались новые чувства, изведано стало новое беспокойство, что усталые вздохи Матвея были не меньше близки, чем близок был ребячий смех Ирины?
Она была девочкой! — каким несчастьем теперь казалось это Никите!
Он понимал, что можно распутать узлы, затянутые пустым сплетением случайностей. Но желание сделать это все больше блекло и ломалось, как сухая куга. И, чтобы не признаться в слабости, он уверял себя, что во всем прав, и, стало быть, для него унизительно что-то объяснять, доказывать, о чем-то просить. Надо было бы начинать с брата, который чуждался Никиты, безмолвно винил его в чем-то, не хотел или не мог понять, как сам Никита не понимал когда-то Ростислава. И разве Ростислав мог бы добиться от Никиты понимания? Зачем же искать заведомо бесславных объяснений с Матвеем?
Да и с одним ли Матвеем пришлось бы говорить Никите?
Ирина! Она опять кружится в воронке снежных хлопьев, Никита хочет поймать ее взгляд, она проходит мимо, он кричит ей вслед, она не оборачивается, она кажется ему еще моложе, милее и притягательней Анны, он зовет ее, но голос падает в туман, и туман поглощает Ирину.
Тогда, сквозь туман, он слышит почти телесное прикосновение жадных, насмешливых глаз, и уже не в силах освободиться от них, и видит, как постепенно жадность их сменяется мольбою и насмешка — нежностью. Он дополняет влекущую, горячую, темноту этих глаз улыбкой, черты лица — яркого и открыто- прямого — чудятся ему смягченными изжитой и безропотной болью, и Никите жалко, что он причинил эту боль, и — может быть — чувство жалости делает образ, занявший воображение, осязаемо-близким.
Никита хорошо различает, как на знакомом лице разглаживается тонкая морщина между бровей, как вздрагивают губы, медленно касаясь одна другой и приоткрывая две ровных полосы зубов. Он улавливает глубокий голос, он может определить его высоту и слышит, как рояльная струна отзывается на его тон. Из тысячи других голосов мог бы Никита распознать этот единственный голос, и — странно — что, как живой, звук его колышется плавной своей певучестью по комнате, все больше и больше насыщая ее, и вдруг — вдруг звонко рассекает тишину:
— Можно к вам?
Никита вскочил с дивана и оперся на рояль.
— Можно! — ответил он нарочито громко, чтобы убедиться, что не спит.
По-видимому, он не спал: Варвара Михайловна стояла в дверях его комнаты.
Нет, нет! В дверях его комнаты стояла не Варвара Михайловна!
Такой, какой она явилась перед Никитой, она бывала разве только в самые счастливые, самые праздничные свои часы. Словно скинув с себя десяток лет, а заодно и память о них, она обернулась Варей, Варенькой, Варварушкой и глядела на Никиту из какого-то нарядного, слепящего мира. В ней не было ни тени жадности или насмешки, которыми минуту назад наделил ее вымысел Никиты. Но все яркое, нежное и женственное приобрело в ней вызывающую силу.
— Не испугались? Я все боюсь вас испугать! — сказала она, сверкая своей улыбкой.
Опомниться от полусна Никите было легче, чем от ослепления, внесенного с собою Варварой Михайловной.
Наконец он подошел к ней, взял и поднял ее руку к своим губам.
Варвара Михайловна, чуть отклонив голову, внимательно рассматривала лицо Никиты.
— Вы второй раз целуете мне руку, — тихо сказала она. — В первый раз после этого вы предали меня.
— Предал! — вскрикнул Никита.
— Ну, ну, ну! Не горячитесь. И не надо вовсе о таких серьезных предметах.
— Я ведь рассказывал вам о своем тогдашнем состоянии.
— Я признала вас правым, милый, — проговорила она ласково. — Мне просто чуточку стало страшно, что и теперь… Ну, не буду, не буду!
— …Значит, не испугались? — спросила она, немного помолчав и оглядываясь по сторонам.
— Я вас ждал…
— Ждали?..
— Вы ведь сказали, что придете. Тогда, в клубе.
— Только поэтому? А так не ждали бы?
Варвара Михайловна посмотрела на Никиту испытующе, но тотчас начала медленно ходить по комнате, притрагиваться к вещам и говорить нараспев, с шутливым изумлением:
— Вот это, значит, стол, за которым Никита Карев пьет холодный чай. Ух, какой холодный! С утра, да?.. А, это — ноты. Бо-же, какая сумятица закавычек и хвостов! Что это — партитура? Нет? А что же? Как вы не запутаетесь, Карев, в этой китайщине? А это книги… Так-так… А это диван, на котором Никита Карев скучает. Правда?
Варвара Михайловна быстро опустилась на диван, погладила вокруг себя ковровое сиденье и сказала:
— Идите сю-да, Карев. Правда, здесь вы скучаете?
— Вот скучал перед вашим приходом, — ответил он, садясь рядом с ней.
— О ком?
— Вы же знаете.
— Почему вы к ней не пошли?
Никита улыбнулся и хотел что-то сказать, но Варвара Михайловна, как заговорщица, поспешно и вкрадчиво добавила:
— Вы не могли к ней пойти, да? Вы поссорились после той ночи, правда?
Он взглянул на нее и слегка отшатнулся.
Не то торжествующая, не то хищная усмешка мелькнула по ее лицу и, словно подавленная, мгновенно пропала.
— Что вы так смотрите на меня? — просто засмеялась Варвара Михайловна. — Вы даже вздрогнули, Карев. Я, вероятно, не сумела скрыть своего злорадства? Простите мне мою слабость.
Нет, конечно, Никите привиделось что-то несуразное. Улыбка Варвары Михайловны была по- прежнему нежна, прямодушна, лицо переливалось сияющими красками.
— А вам все-таки хочется пойти к ней? — слукавила Варвара Михайловна.
— Стоит ли? — сказал Никита, заражаясь ее притворством.
— Тогда зачем же вы себя понапрасну терзаете, Карев? — смеялась она. — Смотрите, на кого вы похожи. Ведь все из-за нее!
— Откуда вы взяли? — почти обиженно проговорил Никита.
Варвара Михайловна откинулась к спинке дивана и рассмеялась громче.
— Карев! Ведь не из-за меня же вы заморозили в стакане чай и взлохматили себе волосы! Вы только посмотрите, какой вы!
— А как знать, может, и из-за вас! Я и о вас тоже думал, — произнес он с улыбкой, приглаживая волосы.
