– При чем здесь я? Ведь это ты претендуешь на переворот в искусстве. Я считаю – были бы таланты, а зритель будет счастлив без переворотов.
– А почему бы вам, правда, не сочинить для студии революционную пьесу? Таланты, наверно, найдутся, – сказал Извеков.
– Мы уже просили Александра Владимировича, это было бы замечательно! – порывисто обернулась к нему Аночка.
– В самом деле, – в голос ей вторил Кирилл, – если мы уговорим Петра Петровича субсидировать студию, будут и средства на хорошую постановку.
– Вон он где, союзник-то! – сказал Рагозин. – Тратить народные деньги на журавля в небе меня не уговоришь.
Аночка быстро привстала.
– Но вы же слышали – мы совсем не журавль! Обыкновенная любительская синица в кулаке Егора Павловича!
– И синица меня не уговорит, – улыбнулся Рагозин.
– Ведь все так просто! – воскликнула Аночка, оборачиваясь к Кириллу, уверенная, что найдёт опору. – Представление о каком-то журавле получается оттого, что спор поехал бог знает куда! Зачем спорить о том, что когда-то будет с искусством или чего с ним не будет? Будущее всякий видит по-своему. А вы посмотрите, что сейчас уже есть, и все станет ясно. Есть совершенно новый молодой театр. Это можно сказать без скромничанья.
– Красноармейцам ваш театр понравится? – спросил Рагозин.
– Конечно!
– А на фронт вы с ним поедете?
– Конечно! Егор Павлович, поедем ведь?
– Это одна из наших целей! – тотчас подтвердил Цветухин.
– Да я просто убеждена – если вы посмотрите, как мы репетируем, так сразу и дадите денег!
– Непременно даст! – весело выкрикнул Кирилл.
Рагозин нахмурился на него, сказал тихо:
– Ты меня в это дело вштопал, так теперь я уж хозяин: на ветер деньги пускать не намерен.
– Честное слово, я ни при чем, я только проголосовал за тебя со всеми… И ты вникни хорошенько, дело не пустяковое. (Кирилл опять подошёл к столу.) Товарищ Пастухов нам не ответил, поработает ли он для революционного спектакля?
– Пока меня ещё не осенило подходящей темой, – ответил Александр Владимирович любезно.
– А если мы вам подскажем?
– Подскажете… замысел?
– Да.
– Вероятно, не подскажете, а… закажете?
– Назовите так.
– Замысел художника – это его свобода.
– На вашу свободу не посягают. Но не найдётся ли в её пределах нечто такое, что понравилось бы молодому театру? Ведь ваши прежние пьесы кому-то нравились?
– Они нравились публике.
– Надо думать, вы немного зависели от того, кому нравились. Сейчас явилась другая публика.
– Вы хотите сказать – я теперь буду зависеть от вас?
– Очевидно, если ваши новые труды понравятся новой публике.
– Устанавливая зависимость, вы меня лишаете свободы.
– Это прежде всего касается ваших бывших заказчиков, которых я лишаю свободы ставить вас в зависимость.
– И берете эту свободу себе?
– Она мне принадлежит. Это – мой вкус.
Пастухов слегка передёрнул плечами и проговорил с той наставительной интонацией, в какой преподносится басенная мораль.
– Это было больше десяти лет назад. Я был новичком в искусстве и довольно много ходил по разным кружкам и собраниям. Однажды меня привели на совещание редакции «Золотого руна». Хозяином его был известный и вам Рябушинский. Чем-то он был рассержен и заявил примерно так: «Я вполне убедился, что писатели то же, что проститутки – они отдаются тому, кто платит, и если заплатить дороже, позволяют делать с собой что угодно…»
– Ну, вы великолепно поддерживаете меня! – перебил Извеков.
Пастухов испытующе помедлил.
– Ведь вы не хотите сказать, что ваш взгляд совпадает с Рябушинским?
