— Из Москвы приехал сынок-то, — сказал Евдоким с оттенком гордости то ли за гостя, то ли за себя.
— Поди-ка, — повторила хозяйка.
— Чем будешь угощать-то, мать?
— Спасибо, я пойду. Вот только попить бы… — сказал Матвей и, подождав немного, добавил: — Водицы разрешите.
Ненила молча повернулась, ушла, калитка хлопнула за ней по столбу.
— Вот она какая… положение наше, — раздумчиво выговорил Евдоким и снова прихватил губами кончик бороды.
Матвей не понял его, но, находя, что промолчать неудобно и сказать нечего, согласился:
— Это конечно…
Ненила вынесла большой ковш воды. Принимая его из ее морщинистой, усыпанной бородавками руки, Матвей увидал свою руку с гладко натянутой по пястке кожей. Он перевел глаза на воду. Она была прозрачной. Ковш, наверно, заново вылудили совсем недавно, его дно серебристо светилось, и, когда Матвей начал пить, ему, как из зеркала, засмеялись из воды яркие глаза, и отражение лица его слегка качалось в ковше из стороны в сторону, пока вода, убывая, не успокоилась.
Внуки Евдокима решились наконец подойти ближе. Тараща глазенки, они наблюдали, как Матвей пьет, и Евдоким с Ненилой тоже внимательно смотрели, ничего не говоря.
Он чувствовал холод колодезной воды, покусывающей горло и начинавшей словно играть с кровью во всем теле, и с каждым глотком удовольствие его становилось больше. Он выпил, весь ковш и с улыбкой плеснул последней каплей воды в мальчуганов, которые уже ничуть не испугались шутки, а только отозвались застенчивым смешком.
— Спасибо, Ненила Ильинишна. Все нутро вздохнуло! — сказал он, продолжая улыбаться.
— Значит, понравилось… — разъясняюще проговорил Евдоким. — На здоровье.
Женщина пристально следила, как Матвей взялся за чемоданчик, поднял его с земли, обтер «низу ладонью. Вдруг она спросила:
— Ларец, поди, гостинцами набил?
— Деньгами, деньгами, мать! — вскрикнул Евдоким, рассмеялся и размазал пальцем быстро выступившие слезы. — Была бы догадка, а в Москве денег кадка!
— Иль бы чего продавать привез? — невозмутимо спросила Ненила.
— Монисты бабам! — внезапно переходя со смеха на укоризну, оборвал ее Евдоким. — Монисты в Москве тоже лопатами гребут…
Он поднялся, протянул Матвею руку. Точно заглаживая необходительность жены, он сказал с почтением:
— Илье Антонычу, придешь домой, кланяйся.
Матвей попрощался с ним и шутливым голосом еще раз поблагодарил хозяйку за воду.
Она поклонилась ему почти в пояс и ответила с прежним недоуменным выражением лица:
— Не взыщи, когда чего не так… Нету у нас квасу-то.
Матвей напоследок кивнул старикам и зашагал вдоль широкой, длинной улицы Дегтярей.
Шел он со странным ощущением, которого не было до встречи с Евдокимом и Ненилой. То ли его забеспокоила мысль о том, как же теперь живется в Коржиках отцу с семьей, то ли показалось, что напрасно он на прощанье опять сказал Нениле насчет воды.
«Ну да ведь и дура она», — подумал он, вспомнив вопрос ее — не привез ли он чего продавать. Но низкий поклон, с которым она попросила не взыскать за угощение, все повторялся его памятью.
Оба внука Евдокима перегнали Матвея и бежали впереди, смело оглядываясь на него, словно хотели похвастать: «А вот и не боимся!»
Он только было вздумал заговорить с ними, но они встретили других мальчиков, остановились с ними, пропустили Матвея и все вместе долго провожали его изумленными глазами.
На выходе дороги из деревни торчал длинный журавль без бадьи, наискось лежала упавшая одним торцом на землю водопойная колода. Коза, сладко зажмурившись, терлась о колоду раздутым белым боком. Давно, видно, никто не подходил к колодцу — вокруг плотно стелилась кудрявая мурава.
Прохлада недавно выпитой воды еще не совсем исчезла в теле Матвея, ему хотелось перестроить мысли на тот приятный лад, в каком они вертелись прежде, но все не получалось.
«Хорошо еще, что напился, — размышлял он. — Ненила, может, и добрая баба. Да все они, в Дегтярях, нескладные. Темный лес!..»
Все кругом казалось ему скупее, чем было ранним утром, когда он выпрыгнул из грузовика и почуял щедрые запахи земли. И смотрел он на все ленивее. Ничего, правда, не было привлекательного в топкой равнинке с болотной зеленью, в участке мелколесья, куда змеилась дорога, ни в самой дороге с промятинами сырых колей, ни в редких отдельных кустах ольхи по сторонам, ни даже в двух каких-то путниках, нечаянно замелькавших вдали между этих кустов.
Но в однообразии природы глаз, заметив живое существо, всегда следит за ним, и Матвей невольно всматривался в пешеходов, которые меняли свое движение то вправо, то влево по змейке дороги.
Оба они сначала почудились ему одинаковыми и ростом, и всей своей статью. Потом он заметил, что один был будто потяжелее другого. Дорога все петляла, и то какой-нибудь ближний куст к Матвею, то дальний заслонит от него идущих, и он все не может разглядеть — кто они, — как бывает во сне. Затем путь спрямился, и Матвей увидел, что встречные близко и что один из них строен и легок, как мальчик, а другой точно бы старше и припадает на одну ногу.
Матвей никогда бы не ответил, почему само собой так вышло, что он убавил, а потом сразу прибавил шагу и что в ту же секунду тот, старший, который прихрамывал, сильней заковылял ему навстречу, взмахнул руками, и он ясно услышал тонкий отцовский голос:
— Матвейка-а!
Он бросился к отцу беглым шагом, но, увидав, что тот тоже побежал, крикнул: «Не беги!» — и сам утишил бег свой, одернулся, хотел еще что-то сделать, чтобы все было достойно, но ничего не поспел.
Отец обнял Матвея, задев и сбросив наземь с головы его кепку, и Матвей, прижимая к себе его узковатую, часто дышащую грудь, услышал, как быстрым глубоким вздохом оборвалось у отца едва начатое неразборчивое слово.
Разняв руки и успокаиваясь, они степенно трижды поцеловались и отступили на шаг друг от друга. Илья Антоныч смотрел на сына маленькими, светлыми, счастливыми глазами родителя, любующегося первенцем, и Матвей, чувствуя, что в такую минуту положено быть во всей красе, достал из кармана расческу.
— Неужели — Антоша? — спросил он, переводя взгляд на мальчика.
— А кто ж еще?.. — сказал отец и тоже посмотрел на младшего. — Чего стоишь, Антон? Здоровайся. Да не видишь — поднять надо кепочку братнину!
Мальчик поднял и бережно, чуть издали, подал кепку. Матвей притянул его к себе, поцеловал в щеку.
— Повыше вас, пожалуй, выйдет ростом, папаня, — сказал он, впервые в жизни приглядываясь к брату.
— Да уж чуть не догнал! — ответил Илья с удовольствием и, как всегда при долгожданных встречах, заговорил как будто о другом, но в самом деле все о той же радости свидания:
— А я поутру прихожу во Всходы, шофер к сельпо подъезжает, — валяй, говорит, домой, к тебе сын приехал! Бреши, говорю! Чего ж, говорит, брехать, я его со станции до старых вырубок подбросил. А тут как раз нашу машину в Коржики отправляют. Я — в нее! Прибег домой, — где Матвей, спрашиваю. Мавра у печки стоит, на меня глаза таращит. Наврал, говорит, шофер. И я вроде опять думаю — не наврал ли? Да только тут соображаю — не мог, думаю, ты так скоро дойти. И говорю Антону: собирайся, пойдем встречать, — Матвею, говорю, со старых вырубок не иначе идти как Дегтярями.
Илья передохнул, и тогда Антоша решился вставить первые свои торопливые, в тон отцу, слова:
— Мама говорит — надень сапоги, а я говорю — босиком скорее. Рубашку стираную надел и — айда!
