— У них секретное соглашение! — посмеиваясь, сказал Павел.
— Никакого соглашения нет, — отозвалась Надя.
— И не будет? — спросил Иван.
— Нет.
— Может, подумаете?
— Мне думается о другом.
Надин голос был неуступчив. Наблюдавшему за нею Пастухову не верилось, что перед ним — девушка, которая смущенно поднялась, когда он здоровался. Надо же было заговорить с нею, как с ребенком! Не раскрывалась ли теперь загадка, заданная ему при первой встрече? И он спросил со всею полнотой уважительности:
— Не скажете, о чем таком другом вам думается?
— О чем, наверно, думают все.
Так вот он, ее сосредоточенный взор. Где же ее тогдашняя, при встрече, безмолвность? Девушка в светлом платье, с железной лопатой в руке — она и не она. Разгадать ли ее Пастухову — неизвестно. Но она его разгадала: он думает, о чем все, это так.
— По-вашему, канавы, которые вы ходите рыть, понадобятся? — спросил он.
— Раз роют — значит, могут пригодиться.
— Могут! — воскликнул Гривнин и вновь беспокойно задвигался, всех спрашивая, за всех отвечая. — Так ты мне про это милейшее существо рассказывал, Александр?.. Это вы? На участках наших оборонные позиции возводите — вы? Вижу, вижу. Та самая? Комсомолка? Не иначе. Само собой. Понимаешь, Ваня? Каждый нынче находит свое место. И твое место ожидает тебя. Со всем лучшим, что ты можешь, и с этим, и с этим. — Он потыкал палкой на расхваленный этюд. — Все пригодится, все. Хочешь, тебя Александр Владимирович устроит при газете? Как меня. Поможешь, Александр? Согласен, Ваня? Или в ополчение лучше?
— Такому драчуну чего лучше, — весело одобрил Павел. Поднимайся, Надя, нам идти.
Гривнин тоже спохватился, что пора, и все начали скучиваться, топчась и шаркая по половицам. Он успел еще раз кинуть глазом все на тот же этюд, сказал негромко:
— Вделай в рамочку, Ваня. Я покупаю… Не согласен?.. Ну, подари! — вдруг крикнул он и от души захохотал.
Старшие вышли первыми. Павел хотел на прощанье обнять своего друга, но Иван протолкнул его вперед.
— Иди, я провожу.
Когда окунулись в темноту и стали на ощупь спускаться, Иван сказал, чтобы Надя держалась за него. Он сам положил ее руку себе на плечо и пошел спереди. Ей показалось, тьма была гуще, чем при подъеме, а вниз идти куда страшнее, чем вверх. Гудел, всплывая, точно из-под земли, голос Гривнина, и чертыхался Пастухов. Как только кончилась деревянная лестница и на площадке засветлело, Надя потянула к себе руку, но Иван крепче ухватил и прижал к плечу ее пальцы.
— Вы позируете мне, я знаю, — уверенно сказал он. — Назначайте скорее, когда?
— Пустите. Здесь светло.
— Когда?
— Я хорошо вижу. Пустите.
Но темнее становилось опять, и он не выпускал ее пальцев, твердя чуть не на каждой ступеньке свое «когда».
Только с заглянувшим в дверь солнцем она высвободилась и жестом непослушницы переплела руки за спиной.
На дворе стояли Пастухов с Гривниным и Павел, заломив головы, разглядывали диво-шатер звонницы с березками, оживлявшими шевеленьем зелени его омертвелое каменное покрытие.
— Тихая жуть! — вздохнул Пастухов и поглядел на Ивана. — Ни боитесь — рухнет?
— Я давно толкую ему, — сказал Гривнин, — выбирайся отсюда, пока не провалился в тартарары вместе с колокольней.
Он знай смеется: в семнадцатом, говорит, веке камень клали, на совесть — перестоит всех нас. Правда, Ваня, смеешься?
— Правда, — ответил Иван без тени улыбки. Он так и оставался серьезным, пока дошли до ворот и стали прощаться.
Тут Наде ее новые знакомые показались обычнее и проще. Она повеселела. На упрямое последнее «когда» Ивана она ответила бойким «когда-нибудь!» и не удержалась подшутить над Пастуховым.
— Опять за лопату? — спросил он.
— Надеюсь, вы тоже?
— Где наше не пропадало! — в лад ей махнул он рукой.
Им было не по пути, они расстались на улице, как встретились на колокольне, — пара налево, пара направо.
Один на один с Надей Павел сразу же рассказал ей о своем знакомстве с сыном Пастухова перед отъездом из Тулы.
— Я чуть не ляпнул об этом, когда нам представили самого папашу.
— А отчего бы не сказать ему?
— Да, похоже, у сынка с ним врозь. Чужая душа потемки. Не мешайся, пока не позовут… Как тебе сам-то? Ведь знаменитость!
— Пыжится, по-моему.
— Да, мудрит. Учитель-то Ивана понятнее будет… А Иван? Каков он?
— Он — да.
Этим расплывчатым Надиным «да» подытожены были необыкновенные в ее жизни впечатления от похода в мастерскую художника. Иные думы, иные чувства звали ее к себе. Павел должен был управиться со своими хлопотами в городе, ей предстояло поехать распрощаться с домом Комковых.
На другое утро их провожала Женя.
Вагон, в котором они устроились, был последним. Наде кто-то помешал обменяться взглядом со своей любимицей, когда поезд тронулся. Через плечо проводницы она увидела, как Женя удаляется по перрону, спеша и не оборачиваясь. Боль сдавила Надино горло. Внезапное сознание, что она бросила свою Женьку в трудные для нее дни, напугало Надю. Слезы стали ее душить. Она закрыла лицо и долго не сходила с места. В грохоте, разгулявшемся по хвостовому вагону, она еле расслышала голос Павла:
— Капелька, что с тобой? Что ты?
Он успокаивал ее, повторяя одни и те же слова, чаще и чаще, и ей хотелось больше и больше плакать.
— Ведь все хорошо. Едем домой, Капелька, домой.
— Это… это… — начинала она, стараясь не всхлипнуть, и наконец выкрикнула, уткнувшись лицом ему в грудь: — Это я… от радости, Па-авлик!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Что было самым необыкновенным и поражающим человека в начальную пору войны — это быстрота событий. Внезапность, с какой война обрушилась на страну, задала не меру, а безмерность всему, что затем происходило час за часом во всем необъятном государстве, в его людских ульях, под каждой крышей, в любой семье, со взрослыми и детьми. Представление о том, что война — раньше всего дело военных, как будто вмиг отжило свой век: по-разному, но война коснулась всех сразу. В господстве этого всеобщего удела неисчислимо великое множество случайностей, из которых слагались отдельные судьбы. Иному малому челну выдавалось дальнее плавание, другой большой корабль не терял из виду защищенную от бури бухточку.
