— Уже? — пораженная, воскликнула Юлия Павловна. — Уже в Подмосковье? Что там такое?
Она присела на постель. Взгляд ее не отрывался от Нелидова, раздвинутые пальчики одной руки, приставленные ко лбу, застыли.
— Да не волнуйтесь вы, голубушка, — чуть не смущенно заговорил доктор. — Просто беседа зашла… куда не надо. Ну, словом, назначили меня в ополчение. Вчера я с начальниками ездил осматривать дома под наши учреждения. Недалеко. Усадьба такая старая. За день до нас оттуда вывезли детей. Детский лагерь был. Мебель не успели всю отправить, кое-где еще и не сложили. Картинки над кроватями. А вокруг пустынно… Когда знакомились с парком, садом, набрели на горку песку. В песке разбросаны каравайчики — как играли, так и оставили.
Поодаль желтый башмачок с развязанными шнурками. Разулся какой ребятенок, играючи, а искать — было не до того. Совсем уж нам кончать осмотр и уезжать, вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, смотрите!» Подошли мы к молодой сосенке. На веревочке болтается подвешенный к суку лист фанеры. Вкось и вкривь детской ручонкой по листу выведены мелом буквы: «Смерть Гитлеру»… Наверно, все мы подумали: это нам ребятишкин завет. Оберечь должны их… от войны. Как бы явились мы сменить их, и они нам сказали, что пароль и отзыв у нас с ними одинаковы.
— А вы? — спросила утихшая Юлия Павловна.
— Постояли, помолчали. Надо было спешить.
— А лист?
— Фанерка? Фанерку один командир забрал. Покажет ее ополченцам, в частях.
Нелидов встал, отодвинул стул, шагнул к постели. Прямой и будто торжественный в своем новом кителе, он всматривался в крупно вылепленные черты знакомого лица с двойным подбородком, еще больше потолстевшим от упора в грудь. Постепенно начинала лучиться на губах Нелидова сперва добрая, затем грустная улыбка. Пастухов поманил его нагнуться, обнял его голову, притянул, долго держал прижатой к своему лицу. Нелидов ощупью шарил по подушке — искал ускользнувшее пенсне, потом вытянул из кармана платок, отвернул и стал тщательно протирать стекла.
Юлия Павловна сзади подошла к нему, поцеловала за ухом тихим поцелуем, одернула платье, спросила:
— И больше ничего о Подмосковье?
— Да. Все.
У нее прошла мгновенная растроганность, она обычным щебечущим голоском быстро выговорила:
— Прости, пожалуйста, Шурик, я заболталась. Сейчас принесу тебе грелку.
Она вопросительно посмотрела на Нелидова. Он наклонил голову и пошел за нею, на выходе из комнаты махнув рукой больному.
— Меня ужасно тревожит Шурик, — сказала Юлия Павловна.
Нелидов не отозвался.
— Его не расстроит, надеюсь, эта печальная история, которую вы рассказали?
Нелидов и тут смолчал. Уже в сенях она спросила, не сердится ли он, и он ответил вопросом — почему бы ему сердиться? Тогда, поощренная, она со всей прямотою высказала наконец, что ей хотелось бы от него услышать больше всего:
— Не лучше ли уехать, не дожидаясь событий? — Она многозначительно попридержала себя на
— Открывать мне нечего. А мой совет один. Александра вы должны беречь. Где это лучше делать — на даче, в городе, в деревне, — решать вам с ним. Как сказано, ожидайте врача и лекарство. Оно пригодится, уверен.
Они сухо распрощались.
В сущности, у Юлии Павловны не было оснований обижаться на Нелидова: сдержанность его, разумеется, казалась нелюбезной, зато он не ошибался как врач. К его назначенным Александру Владимировичу порошочкам невропатолог добавил еще одни порошочки, и больной быстро поправлялся, может быть, даже вследствие лечения.
И чем быстрее он поправлялся, тем быстрее собиралась Юленька в путь. Душою она давно была у тетушки — в далеком домике на заманчивой речке Упе, куда вела хоть и полуброшенная, но приятная крапивенская дорога.
Александр Владимирович был уже настолько здоров, когда провожал Юленьку, что вышел с нею вместе за ворота и посмотрел, как она усаживалась в «кадиллак». Глаза ее блеснули ему слезкой, и он почувствовал, что, право, она дорожит им, как никто на свете.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда Анна Тихоновна, выйдя на перрон тульского вокзала, увидала бегущего Кирилла, который искал ее в окнах вагона и по сторонам, в толпе, она не могла сойти с места. Она крикнула:
— Я здесь! — и не услышала себя.
Он был совсем не таким, каким она ждала его встретить. Он бежал, точно из прошлого, — молодой, быстрый. И вот тоже увидал ее, и она, одолевая внезапную слабость, раскрыла навстречу ему руки.
— Кирилл!
— Еще минута — опоздал бы.
— Ты задохнулся, — выговорила она, едва только сама перевела дыханье.
— С машинами беда. А вещи?
— Какие?
— Ах, совсем ничего?
— Вон, тетя Лика дала нам гостинцев.
Она обернулась.
Цветухин стоял позади — правая рука все еще на перевязи, в другой — набитая свертками авоська. Он кивал Извекову.
— Узнаешь? О ком я тебе в телеграмме? — спросила Аночка.
— Как же, очень рад, — улыбался Кирилл. — Давайте, я понесу.
— Нет, мне не тяжело.
— Дайте сюда, Егор Павлыч, — сказала Аночка.
Он отдал ей сумку. Они пошли в вокзал. Аночка пригнула и немного подержала голову на плече Кирилла.
— Ты другой. Как тогда.
— Нынче много чего похоже на тогда, — сказал он шутливо, но остановил взгляд на ее щеке, спросил тихо: — Что это у тебя?
— Пустяки. Потом скажу… А твой френч, как уложила в сундук мама, так и лежал? Правда? Он все хорош тебе.
— Он счастливый, — усмехнулся Кирилл.
Они усадили Цветухина рядом с шофером и, только тронулась машина, взяли друг друга за руки и не выпускали их. Из клочков непрерывного разговора Аночка спустя минуту знала все, что было главным.
— Словом, завтра Надя дома, — повторил Извеков.
— А Павел?
— Я говорю, он привезет ее.
— Мог бы и сегодня, негодник?
— А командировка? Чудо, что как раз эти дни он оказался в Москве.
— Чудо, что он к тебе дозвонился. Меня довели до слез: не соединяют, и только!
