Она стихла, от неожиданности зажмурилась, потом раскрыла на него глаза.
— Во чтой-то буду я переодеваться? Из дома вышла — ватник на плечи накинула да в сумку хлеба горбушку сунула. Истрепала на себе все как есть. Чумичкой пришла. Юбку никак вон не отчищу. А только и слышу что одни поношенья… Да кабы знать, рази я…
Она громко всхлипнула.
— Неужли Степан Антоныч когда пустил бы меня…
— Так как же, — растерялся Матвей, — может… все-таки в горницу?
— Дороги, что ль, не найду? — с досадой отмахнулась она и пошла прочь, в слезах дергая плечами.
Уход ее смутил не одного Матвея, но и хозяина, зато успокоил Мавру.
— Напустила на себя! — тихонько сказала она вслед невестке и быстро пристроилась с подойником к Чернавке.
Прокоп решил взглянуть, как Илья переделывает стойло, и Матвей пошел вместе с ними.
Прислушиваясь к разговору отца с пастухом, он глядел издали на Мавру. Лицо ее хорошо прочертилось в ровном вечернем свете. Притушенное теневой стороной, оно было мягким, сосредоточенным в своем спокойствии и очень шло к ее работе, которая тем краше Матвею казалась, чем дольше он смотрел. Руки ее в дойке двигались без перебивок, сменяя друг друга играючи-плавно.
— Слышь, Матвей! Прокоп говорит, уклон к стоку маловат, — сказал отец, — грунта поболе снять придется.
— Снимем, — ответил Матвей.
— А у кормушки, говорит, глинобитный оставить. Пол-то. Слышь?
— Слышу.
До него, правда, доходило все, о чем толковал Прокоп. Но слышалось ему не одно гуторенье стариков. Слабые, разрозненные звуки деревенского вечера рождались и таяли вдалеке, а рядом, как ход часов, били в подойник короткие струйки молока. Первым их ударам пустой подойник отзывался металлически звонко, потом донце перестало звенеть, но удары еще постукивали по нему резко, а затем начали бить глухо, все больше снижая звук в наполнявшем посуду и пенившемся молоке.
— Тпруся! — тихо погрозила Мавра Чернавке, лягнувшей по подойнику, и приподняла его с земли осторожным усилием.
— Матвей! — позвал отец. — Дверь-то, говорит Прокоп, близко получается. Холодновато не было бы.
Матвей промычал что-то, уже вовсе не вникая в разговор, испытывая одно только чувство слитности с этим вечерним часом, поднявшим из сонной детской памяти лучшее, что она хоронила. «Тут бы и надо жить, — думалось ему. — Нигде больше, как у нас в Коржиках».
Мавра кончила доить. Все подошли к ней.
— Вымя-то мягко ль после дойки? — спросил Прокоп.
— Знамо, мягко, — будто вскользь, но деловито ответила она и прежде чем обвязать рединкой подойник, выждала, пока все заглянули — намного ли он не полон.
— Процежу, отведаете парного, — пообещала она и приветливо досказала: — Приходи сейчас, дядя Прокоп, повечёришь с нами.
Хорошо смекая, на какое вечерянье он зван, Прокоп повеселел и, когда хозяйка ушла, с удовольствием хлопнул ладонью корову по ляжке.
— Лучшенных кровей ярослава! Отродья этакого только на хверме на колхозной увидаешь. Остхризами лучшили породу. Удоем, почитай, два раза больше простой ярославки.
Матвей просиял своею улыбкой.
— Ты вроде зоотехником заделался?
— Я, брат, не вроде. Я нынче куда ученей супротив прежнего! — важно дернул головой Прокоп, и легонько присвистнул, и тут же засмеялся с обоими Веригиными вместе.
И вот с наступленьем темноты все собрались в избе на вечерю. Началась она беседой при свете настенной лампы, которую долго налаживал хозяин, сощипывая с фитиля нагар. К столу не подходили, пока Мавра не собрала ужин, — присели кто где, чисто одетые, медлительные.
Рассчитывая залучить себе в союзники старшего брата, Антон пожаловался, что отец не дает ему пострелять из двустволки. Старое ружье висело под самым потолком, над фотографиями, — его увидел и признал Матвей сразу поутру, как переступил порог горницы, но лишь теперь охотничий разговор пришелся ко времени. Отец давно перестал ходить на охоту, однако на вопрос сына — балуется ли еще этой забавой, уклончиво сказал, что ходит редко.
— Мазать стал? — улыбнулся Матвей. Отец ответил со скрытой гордостью:
— Не случалось.
— Мастер спорта! — похвалил Матвей.
— Где нам!.. В мастерах, поди, твой хозяин ходит… Пуляет еще по тарелочкам, а?
— Нынче весной кто выехал на тягу, — а он — на стрельбище. Опять первым вышел… с хвоста! — мигнул Матвей, и все заулыбались.
— Тарелки-то дома легче бьются, — сказал Прокоп.
Мавра приостановилась с мисками в руках.
— Никак я, сыночек, твоему хозяину фамилье не запомню. Совсем быдто обыкновенно, а начну споминать — не дается!
— А ты подумай о дяде Прокопе и вспомнишь.
— Ну?.. Ужли Прокопов?
— Пастухов, а не Прокопов!
— Вот ведь дура, право! — со смехом воскликнула Мавра.
— Живет-то как хозяин твой? — спросил Прокоп.
— Крепко.
— Слыхал. А с чего?
— С театров.
— С двух ай боле?
— Какое! Может, с сотни целой.
— Ездит, значит?
— Сидит.
— А когда ж поспевает?
— Сидит, пишет для представлений. Напишет, тетрадками сошьют ему, что написал, рассылают по театрам. Во все концы. А там пошло. Афиши клеют, по радио объявляют — приходите, пожалуйста, смотреть, дается пиеса, такая там разэтакая, и как называется, чтобы знали.
— А он?
— Он — считай денежки.
— За тетрадки?
— Ему с билета причитается. Купил ты, к примеру, билет в театр — ему с билета процент.
Прокопу понравился рассказ. Некоторое время, скосив взгляд к плечу, он прислушивался к своим соображениям.
— С кажного билета? — спросил он, засомневавшись в мыслимости подобного дела, и, когда Матвей подтвердил, сказал не громко: — С выработки, стало. Сколько народу заманит, столько получай.
Но оставалось что-то незаконченное в любопытном рассказе. Он спросил:
— Неурожай тоже быват?
— Не без того. Сыграют представленье раз-другой, а потом в театр никого не загонишь. Сборов нету.
— Высеял, значит, а собрать не пришлось, — уяснил Прокоп, но все-таки решил доспрошать до конца: — А хозяин?
— Ему что? Он обратно пишет, — уверенно ответил Матвей, довольный общим интересом к своему превосходному знанию театральной жизни — А то еще так было. Это когда я только работать у него начал.
