всем телом, словно ее пробрал холод.
— Так бы и не отрывалась! — сказала она, в то время как все глядели на нее, выжидая, что дальше.
И тут она осмелела. Выбрав и подцепив на вилку кусок жареного, она заиграла прыткими глазами, всех озирая, каждому показывая, что знает себе цену и уверена, что лицом эка уж смазлива!
— А закусить можно своей поросятинкой, — спела она, расплываясь в улыбке.
— Отчегой-то твоей? — словно не дыша, спросила Мавра. — У себя дома ты, что ль?
— Дома не дома, а поросеночек зажарен мой.
— С какой стати он твой, когда он из моей печки вынутый? — повторила хозяйка.
— Про печку не говорю. Твоя была, твоя останется. А поросяти изволь откушать мово собственного. На здоровьице. Мы не жадные!
Лидия медленно развернула руки и покивала Мавре с издевчивым радушием.
Мавра оглянулась на мужа, ища то ли заступничества от обиды, то ли согласия на отпор обидчице. Но он, будто окостенев, смотрел в свою тарелку, и только скулы острее выпятились на худом, помутневшем его лице.
— Ты что, Лида Харитоновна, вздумала изгаляться над нами? — вызывающе спросила Мавра.
— На что это мне изгаляться? Правда глаза колет. Муженек-то твой помалкивает. Да и ты знаешь, о каком деле разговор. Посулили двух поросят за пригон Чернавки, а пригнала, заглянула в свиной хлев — матку сосет всего один. Накануне, как мне прийти, было два, да под вечер одного зарезали, опалили, паленый дух еще не выдохся — нос-то не обманет! Я к Илье Антонычу: как же, говорю, это выходит? Обещал двух, а оставил всего только…
— Постой трещать, — вдруг осадил Илья. — Я тебе объяснял иль нет? Собрать денег на корову надо было? Пошел просить взаймы. А кто даст в долг за спасибо? Одному уступи поросенка, другой требует пару. Пришлось отдать. А всего опоросу было пять штук.
— Пара-то моя оставалась! Троих отдал, пара моя! — крикнула Лидия.
— Так я разве отказываюсь? Одного забирай сейчас, а другого — с нового опороса.
— Лови ветер в поле! Только бы выпроводить меня со двора, а там до тебя не докликаешься. Полжизни ушло, покуда Степан из тебя долг выколачивал после раздела. Накланялись за кровное свое-то имение!
С неожиданным смехом вскрикнул Прокоп:
— Да как ты, мать, за один раз пару поросят унести хочешь? В мешок, что ль, обоих сунешь?
— Мое дело, как унесу. А твое — скот пасти да лапти плести! Командир нашелся!
— Это ты тут раскомандовалась, стыда у тебя нету! — звонко вступилась Мавра.
Но едва вылетело у хозяйки слово о стыде, как на нее обрушила свой ответный перезвон Лидия, попрекая, что это у ней, у Мавры, стыда нет, ни совести. И потом взялись перебивать женщин Прокоп с Ильею, и уже никто ничего не хотел слушать, а нес только свое. Голоса подымались выше, выше, и видно было, как от грозного пристукиванья кулаков да ладоней по столешнице вздрагивали недоеденные куски холодного в миске и рябью подергивался в бутылке портвейн.
Матвей сидел бледный.
Когда, в начале ужина, еще говорилось трезво, ему стало скучновато после своего успеха рассказчика. В мерклом свете лампы лица казались одинаково усталыми. Здравицы звучали лениво. У одного Антоши звездились пылким огоньком глаза, выжидавшие, наполнят ли ему чем-нибудь стаканчик. Выпив с Антоном и любуясь его оживлением, Матвей сам почувствовал удовольствие и начал с интересом вникать в разговор. Он вспомнил, о чем ему с глазу на глаз наговорила о Лидии мачеха. Получалось как по писаному: пока не захмелели, толковали намеками, а едва затуманило хмеле разум — все, что скрывалось за подковыками, вылезло наружу. Ссора сделалась явной. Матвей, которого только было начали забавлять крикливые перекоры, нежданно испугался шума, как в поножовщине пугается сторонний человек, поняв, что, не разойми он драчунов, они перережут друг другу горло. Антон прижался к нему, и он накрепко обнял его.
Спорщики, не переставая кричать, все больше путались в своих доводах, запутывались в чужих. Мавра срамила Лидию тем, что она расчуфырилась, как барыня, и обзывала ее задерихой. Илья твердил, что договаривался с братом и перед одним братом в ответе. Лидия поспевала и напасть и огрызнуться. Напомнила опять, будто при разделе братьев Илья оттягал у Степана целиком всю отцову ковригу и расселся хозяином, а ведь как был полудворком, так и остался. Илья требовал ответить — коли он полудворок, то чего ж Степан в жизни не платил ни податей, ни налогов, ежели считает полдвора своим? Прокоп клялся, что был свидетелем полюбовного раздела братьев, а чтоб на веригинском дворе висели какие долги — никогда не слыхал и слыхом. Лидия снова начинала выкрикивать о своих набойках, которые она как есть все сбила, и вопрошала, не ей ли теперь вместо Ильи выкладывать за чаевые, уплаченные Степаном в поезде кондуктору с бригадой за даровой провоз коровы?
— Тебе лишь бы поболе рубликов вымозжить из нас, жила! — бранилась Мавра.
— Молчи ты, артачка, нету на тебе креста! — отмахивалась от нее Лидия и опять наскакивала на хозяина, кричала, что недаром Степан всегда ей говорил — захотела, дескать, от кузнеца угольев! Вот она и видит, чего стоят посулы деверя любезного, Ильи Антоныча, как с него получать долги.
Прокоп умаялся от раздора, вздумал помочь примирению.
— И что вы межа себе зассорились? — качал он горестно головой. — Бросьте, добрые люди, розниться. Поладить пора по-хорошему.
Но чтоб услышали его, надо было всех перекричать, а мирная речь от крика делалась злобной.
— Все прибедняешься, гундишь казанской сиротой, — тараторила без передышки Лидия. — А чего плакаться-то? Кабы беден был, одним духом не отвалил бы две тыщи за корову. Не мать сыру-землю пашешь. В лавке служишь.
— А что мне с того, что в лавке? Долги за меня сельпо не заплатит.
— Кто в лавке работает, у того карман не пустует!
Илья вдруг толкнул стол, поднялся. Оттого что голова его осветилась под лампой ярче, виден стал забелевший взгляд с остановленными на Лидии горячими бисеринами зрачков. Он покусывал нижнюю губу. Пальцы упиравшихся в столешницу кулаков дергались, натягивая сборки прихваченной скатерти.
Стало внезапно тихо, и слова его, выпущенные через зубы, были тоже тихи:
— Ты что, вором меня обзываешь?
— Никак я тебя не обзывала, — осекшись, ответила Лидия, — с чего ты взял?
Она принялась отрывисто оглаживать, обирать на груди кофточку, точно стряхивая с себя все, чем могли бы ее упрекнуть, и показывая, что она чиста и невинна.
— Хочешь, чтоб я накрал да тебе отдал, — по-прежнему сквозь зубы выговорил Илья.
— Мне все одно, где ты возьмешь. Я за свое страдаю. Быстро вскочила Мавра:
— Ах, тебе все одно?!
Она подбоченилась — локти вперед, голову к одному плечу и кверху брови. Наверно, такой вывернутой казалась ей противница, и для полноты сходства она еще и прижмурилась, свысока рассматривая невестку. Но та тотчас передразнила ее, уткнув в бока руки и, как танцорка, резкой вздержкой распрямив стан.
— Не на пугливую напала, голубушка, — сказала она без спеха.
— Такую, как ты, знамо, не напугаешь. Ославить двор наш задумала, щура!
— Бранью права не будешь, — нарочно сощурилась Лидия.
Мавра отшвырнула ногой табуретку, с угрозой нагнулась над столом.
— Ворами нас выставляешь?
Тогда вскочила Лидия.
— Ты что меня весь день хулишь да виноватишь? Моя разве вина, что Илья твой обманщик?
— Ой, нехорошо! Ой, срамота! — вздыхая, тронул ее локоть засуетившийся Прокоп.
Она наотмашь толкнула его руку.
— У себя дома, что ль, размахалась? — крикнула Мавра.
Лидия, стараясь выбраться к ней из своего угла, попробовала отстранить Антона, прижавшегося к брату.
