Анна Тихоновна спустила голову Егора Павловича на землю, сказала — «я сейчас» — и пошла к машине.
Все сразу затихло, приостановилось вокруг грузовика, и ей показалось — ее встретили злые лица. Она не знала, с чего лучше начать, оглядывала всех молча, и так же молча смотрели на нее эти чуждые, неприязненные люди.
— У меня раненый, и нечем перевязать, — сказала она виновато. — Помогите. Пожалуйста.
Она чувствовала, что если скажет еще слово; то заплачет. Но ей непременно хотелось сказать — она была убеждена, что недостает главного слова. И она с такой мукой искала его, что, когда услышала, как вопросительно кто-то назвал ее фамилию, не поверила ушам.
— Хоть носовой платок! — вырвалось у нее неожиданно, и она зажала руками лицо.
Тогда сильный женский голос прозвенел над ней из кузова:
— Анна Тихоновна! Да вы ли это?
Ее кто-то обнял, и тотчас вперебивку заговорил, завосклицал обок с нею изумленный, обрадованный хор:
— Мы ведь заезжали за вами. Комната ваша вся как есть разбита!
— Товарищи! Это же — Улина!
— А мы думали — вас убилй!..
— А кто это ранен?
— Администратор-то поехал за вами! Сказал — привезет вас в театр. Мы и ждали.
— Товарищи! «Не будь я Миша» ранен!
— Черта в ступе, ранишь такого!
— Где, где он, — рычал толстяк, тряся топориком над своей головой. — Дайте мне этого презренного, я его добью!
— Мы и так как сельди в бочке, — сказал кто-то недовольно.
— Одной селедкой больше! — возразили ему.
— Ну да, да! Не верите? Мы и есть та самая труппа! Половина труппы. А другая уехала вперед.
— Осталось полтрупа, а полтрупа неизвестно где, — каламбурил толстяк.
— Анна Тихоновна! Господи! Как мы вас ждали!
Она озиралась с застывшей улыбкой, в слезах, не в состоянии перевести дыханье. Девушки около нее тоже плакали, и одна — курносенькая, круглобокая — простодушно вытерла ей своим платочком щеки и сказала жалостно:
— Вы в одном чулке, товарищ Улина.
— Где же ваш раненый? — крикнули с машины.
— Да это ранец Цветухин! — с жаром воскликнула Анна Тихоновна. — Артист Цветухин!
— Цветухин? — будто с угрозой вопросил толстяк. — Егор?! Где он?
Она показала на дерево. Все стали смотреть туда, потихоньку отходя от грузовика и заслоняясь от солнца.
— Ах, боже мой, вон под самым деревом! Вон лежит! — испуганно закричала курносенькая.
Толстяк бросил топорик, приставил ко рту руки, протрубил:
— Егор! Мила-ай! Ступай скорей сюда! Опаздываем на репетицию!
Кто-то засмеялся, но Анна Тихоновна, словно всерьез приняв слова актера, взыскательно поглядела в его одутловатое лицо.
— Сколько же времени?
— Оно, правда, торопиться некуда, — успокоил толстяк. — Нет еще семи, дорогая моя.
— Как? Все еще так рано? — тихо переспросила она.
Он с сочувствием покачал головой и нагнулся за своим топориком.
Молодежь уже бежала к дереву, и Анна Тихоновна, спохватившись, бросилась следом.
Цветухин спал. Она дотронулась до его плеча и потеребила с боязнью, как ребенка, который пугается спросонок.
— Нас берут в машину, Егор Павлыч!
Он открыл глаза и как будто не вдруг узнал ее, но заметил наклонившихся к нему людей, пришел в себя и сказал ей:
— Ах, это ты?
— Это наши друзья. Нас повезут. Сделают перевязку, — твердила она.
Ему помогли встать. Двое юношей в цветных рубашках скрестили свои руки.
— Садитесь, садитесь, пожалуйста, мы донесем… понесем вас, садитесь, — говорили они
Но Егор Павлович приподнял здоровую руку, ласкательно потряс кистью и отказался гордо:
— Не смотрите, что я слаб… Я пойду. Пойду сам… Душа моя кипит… Кипит возвышенно!
— Ах, зачем вы это, зачем?! — с болью остановила Анна Тихоновна.
Его повели, и она шла справа, чтобы защитить раненую руку, а молодые люди поддерживали его слева и со спины так почтительно, точно священнодействовали.
Толстяк приблизился им навстречу. Он поцеловал Цветухина, который, как успели подметить перемигнувшиеся юноши, едва ли признал его.
— Эх, милай! Немного от тебя осталось, — напрямик сказал актер. — А мы проскочили, крещенные в четырех бомбежках. Солоно пришлось… Поедем, милай, господь милостив. Отведаем вместе из этой солоницы. Соль земли горька, милай.
Егор Павлович ничего не ответил на сердечную тираду. Но когда его довели до машины, он очень ясно проговорил два слова:
— Умоляю. Пить!
Толстяк велел подать свой маленький чемоданчик, и актрисы с актерами торопливо переставляли в кузове багаж, пока не напали на то, что нужно.
— Вот, матушка, — сказал толстяк, доставая бутылку с водой и протягивая Анне Тихоновне. — Можете оба отпить ровно половину. Ни каплей больше. А половину я спрячу на другой подобный акт милосердия.
Анна Тихоновна быстро передала Цветухину бутылку. Курносенькая девушка предложила ему кружечку:
— Только извините, это у меня зубная…
Но он уже сжал губами горлышко бутылки, запрокинул голову, и всем стало видно, как по его шее начал жадно скользить вверх и вниз горбом выпяченный кадык.
Анна Тихоновна отвернулась и опять натуго закрыла лицо руками. Плечи ее дергались.
Большая, многолюдная колымага табора, похожего на цыганский, со страшным своим коптящим самоваром, непослушным мотором и притащенными с чужой усадьбы дровами для чурок, шумно готовилась в неизвестную и неизбежную дорогу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Было тихо вокруг, и стихло в сознании, в его глубине. Но в телесном ощущении Анны Тихоновны наступал какой-то переход: что-то кончалось и что-то вот-вот должно было начаться. Этот переход не мешал видению, которое ей мерещилось.
С крутой, непонятной высоты Анна Тихоновна смотрит на крыши Москвы. Между крыш по дну улицы игрушкой ползет поливная машина, и голубой асфальт превращается позади ее водяного душа в черный лак, зеркально отливающий блеском солнца. Двое крошечных мальчуганов то бросятся под душ, то выскочат из-под него, приплясывая, и тогда появляются на черном лаке их тени и в воде пляшут четверо мальчуганов — двое светлых, двое темных.
Спокойствие царит над Москвой. Спокойно, точно в дремоте, смотрит Анна Тихоновна на
