На улице нудно моросил дождь. Мокрые капли падали на шею и неприятно холодили. Агафон поднял воротник плаща. В этом слякотном ненастье Дрожжевка притихла и как-то насторожилась. На улицах ни души. С кудрявых, густолистых ветел веселой капелью стекала и пузырилась в лужицах небесная водица. На скользкой тропинке, ведущей к директорскому дому, Агафон чуть не столкнулся лоб в лоб с Варварой. Укрывшись капюшоном желтой целлофановой накидки, неся туфли в руке, шлепая босыми ногами по лужам, она бежала к своей калитке. Узнав бывшего жильца, сверкнула расширенными глазами, испуганно посторонилась. Не останавливаясь, Агафон прошел мимо. Ухватившись за край изгороди, сжимая в руках туфли, Варвара долго, удивленно смотрела ему вслед, словно увидела его первый раз в жизни. Но он не оглянулся.
Во дворе дома Агафону неожиданно повстречался Мартьян. Покуривая, он сходил с директорского крыльца. Поздоровались горячо, дружески.
– Держись, студент! Я тоже рассчитался с некоторыми по всем статьям, – сказал Мартьян.
– Да? С кем же?
– А-а! – Голубенков швырнул в лужицу окурок и махнул рукой. – Ты правильный оказался парень! Так им и надо, деятелям. Ладно, ступай. Я к тебе ночевать приду. Не возражаешь?
– О чем разговор! – обрадовался Агафон.
– На завтра назначен партийный актив. Будет прорабатываться твоя статья. Думаю, что тебя попытаются склонять по всем падежам, но в конечном счете у них ничего не выйдет. Будь здоров, и выше голову! Печать, да еще центральная, – это, братец мой, сила!
Прихрамывая, Мартьян спустился с крыльца и направился к калитке.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Обрадованный поддержкой товарища, Агафон решительно и быстро поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом.
Со стаканом крепчайшего чая в руке Молодцов встретил его в столовой. Пересиливая себя, как показалось Агафону, директор плотно сощурил и без того узкие щелочки монгольских глаз, смотрел на него грозно и непримиримо. Отхлебнув из стакана, гулко кашлянул, кивая на стул, сказал небрежно и сухо:
– Садись.
Агафон не сел, а попросил разрешения снять мокрый плащ.
– Снимай и повесь на веранде, там гвоздик есть, – помешивая в стакане ложечкой, с прежней в голосе отчужденностью проговорил Молодцов.
Агафон разделся и вернулся в комнату. С ощущением скованности и неловкости присел грузно на скрипучий стул и стал смотреть на свои грязные резиновые сапоги, которые он старательно оттирал мокрой травой, но до конца так и не вытер.
Иван Михайлович поднялся, сходил на кухню, возвратившись, поставил перед Агафоном стакан чаю, не проронив при этом ни единого слова.
Агафон понял, что они в доме одни. Поблагодарив хозяина, взял стакан и с наслаждением отпил глоток крепкой и сладкой жидкости. Такой чай он пил только дома да иногда у Марии Карповны.
– Куришь? – вдруг спросил Молодцов.
Агафон ответил, что никогда этим не занимался.
– А меня вот сегодня с утра потянуло на курево, спасу нет! Раз ты никогда не курил, значит, тебе не понять, что это такое.
Скуластое лицо Ивана Михайловича напряженно перекосилось, образуя у выпуклого подбородка две глубокие морщинки. Вызывая Чертыковцева, он приготовился к крутому партийному разговору, но не знал, как его начать. В облике этого парня он еще тогда, на заседании партбюро, почувствовал незаурядный и сильный характер, который сейчас окончательно обескуражил Ивана Михайловича. В душе он не мог не признать, что факты подобраны умно, хватко и основательно. Опытные газетчики использовали их с большим эффектом, бессмысленно было опровергать и беспощадные в его адрес словечки. Факты есть факты. Как бывший газетчик, Молодцов понимал это, но вот беспечности он не признавал за собой и не мог с такой формулировкой примириться.
– Откуда тебе стало известно о работе соседних совхозов? – после длительного, напряженного молчания спросил Иван Михайлович.
– Ездил туда сверять взаимные расчеты и заодно поинтересовался, как у них с экономикой, – ответил Агафон.
– Ну а сводные данные по области, эти цифры каким образом попали тебе в руки? – допытывался директор.
– Ян Альфредович информировал.
– Старый ворчун! Он, конечно, знал, для чего тебе понадобилась такая информация?
Иван Михайлович опрокинул стакан на стол, едва не расколов его, вскочил и с остервенением дернул ошкур своих полосатых штанов.
Агафону вдруг стало очень жалко этого славного, обиженного им человека. Он поспешил заверить его, что Ян Альфредович о работе над статьей не знал, а просто делился с ним своими мыслями и учил уму- разуму.
– Вот и научил на свою голову… Ему-то, старому коромыслу, лучше всех было известно, что убыточность хозяйства у меня сидела в печенках! Разве мы не вместе с ним писали докладные и в управление, и в обком партии, и, наконец, министру! Ты это преподносишь как свое собственное открытие, а мне одному по загорбку. Разве это честно, по совести?
– Я хорошо сознаю, Иван Михайлович, что не сделал никакого открытия, – тихо проговорил Агафон и опустил глаза. Разговор для него был очень тягостным.
