Иван Владимирович.
— А окопы — это тоже зоология? — спросила Анна Никифоровна.
— Нет, не зоология. Это называется полевая фортификация. Ну ладно, милочка, ты меня перебила. Так, роем мы окопы. Ополченческий добровольческий батальон. Работаем, батенька мой, по-стахановски. Васса моя лопатой орудует. Мы с одним инженером профили высчитываем, вымеряем и тому подобное. Дело это мне немного знакомое. В один прекрасный день катит из Москвы грузовая машина. Останавливается около нас этакий субъект с дамочкой и говорит: «Бросайте копать, немцы в Можайске». — «А это мы и без вас знаем», — отвечает инженер, хоть человек совсем не военный, но основательный. «А вы, собственно, кто такой будете? — спрашивает он субъекта. — Почему панику поднимаете?» Тот достал в палец толщиной папиросу и, форменно обидевшись, говорит: «Я ответственный работник торговой сети и требую надлежащего обращения!» А мы без лишних формальностей потребовали от него документы, на каком основании он на грузовой машине эвакуируется. Таких документов, разумеется, не оказалось. «Почему, — спрашиваем, — вы так неорганизованно уезжаете?» — «Я, — говорит, — занимаю определенное положение». — «Значит, — говорим, — по этому самому положению вы имеете право положить в кузов рояль и шифоньерку?» Подружка его начала носик пудрить и вступилась за мужа. «Сегодня, — говорит, — к вечеру немцы в Москве будут».
— Они никогда здесь не будут, — с глубокой внутренней убежденностью тихо проговорил Буслов.
— Совершенно верно! — подхватил профессор. — Так и народ сказал, который оборону строил. Да, да, так и сказал: никогда им здесь не быть! Вот дочь моя — свидетель!
— А мы вам верим, Иван Владимирович, верим. Сегодня и товарищ Сталин так же сказал, — подтвердил Буслов.
Распрощался с ними Буслов под вечер.
Над затемненной Москвой в облачном небе мирно покачивались аэростаты воздушного заграждения. Гудели тяжело нагруженные автомобили, звенели трамваи. По Волоколамскому шоссе на фронт шли войска.
Длинный состав тяжело груженного товарного поезда, громыхая на стыках рельсов, мчался в направлении Волоколамска. В отдельном купе единственного пассажирского вагона сидели пожилой человек в полувоенной форме, с орденом Ленина и депутатским значком Верховного Совета Союза ССР, и две женщины. Одна из них была пожилая, дородная, с полным и красивым лицом, с сильными, по-мужски развитыми руками и с заметной в волосах проседью. Одета она была в темносиний костюм, на ногах новые юфтевые сапоги.
Другая была молодая женщина в белом кавказском платке, ярко оттеняющем ее черные, ушедшие к вискам брови и темносиние глаза. Она была хороша не только своей молодостью, чистыми линиями лица, но и умным выражением больших строгих глаз, статной, крутоплечей фигурой и ласковой звучностью певучего голоса.
— Сколько машин! Вы только ж гляньте, Полина Марковна! Сколько пушек? Вы только ж посмотрите, Константин Сергеевич!
— Да я бачу, Аннушка, всю громаду бачу, — густым протяжным голосом отвечала Полина Марковна.
Вдоль линии железной дороги по Волоколамскому шоссе на предельной скорости катился непрерывный поток автомашин. Брезент, ящики, бочки, пушки на прицепах, штыки над круглыми касками, серые шапки-ушанки над белыми маскхалатами, пулеметы с торчащими вверх дулами... А по обочинам с тяжелой неторопливостью, как бы уверенные в своей силе, гусеничные тракторы тянули длинноствольные орудия.
У Полины Марковны немеют колени и в горле застревает воздух. У Аннушки восторженно расширяются глаза, на лице появляется гордая, уверенная улыбка.
— Силища-то прет, силища!
А они, простые русские женщины, вместе с членом правительства — депутатом Верховного Совета Союза Смеловым везут советским воинам тридцать вагонов подарков от кубанских колхозников и наказ жителей Кубани отстоять столицу Москву — сердце социалистической родины. Тысячи бурок, полушубков, папах, валенок, рукавиц, перчаток, заботливо сработанных советскими патриотами. Тысячи килограммов сала, окороков, колбас, сухих фруктов. Тысячи литров вина с обильных колхозных виноградников. Вот что везут фронтовикам представители Северокавказского края.
— Скоро, наверное, фронт, да, Константин Сергеевич? — нетерпеливо спрашивает Аннушка.
— Скоро, Анна Дмитриевна, скоро.
Константин Сергеевич, расправив широкие плечи, подходит к окну.
— Смотрите-ка, конница, казаки. Может, своих признаем.
Навстречу бесконечному потоку машин, покачиваясь в седлах в такт размеренной поступи, движутся стройные колонны всадников. Они едут к Москве. На лошадиных крупах крылато стелются широкоплечие бурки.
— Да це ж наши, наши! Родимые!
Полина Марковна хватает Аннушку за руку.
— Бачь, ось твой Захар! Бачь, Аннушка!
Стройный могучий казачина в круглой кубанке, задирая разгоряченному коню голову, словно прирос к седлу, как будто в нем и родился. Аннушка узнает знакомую гордую посадку головы, властный взмах поднятой руки.
Купе вагона неожиданно застилает серый полумрак. За окном бежит раздробленная стена горной выемки. Поезд мчится вперед, в город Истру!
Не то сон, не то мучительная явь, не то взбудораженная приближением фронта фантазия рвут сердце Аннушки бурной радостью и в то же время неизмеримой печалью. Радость — от встречи, печаль — от томительной неизвестности
— Захар! Ось и побачили Захарку. А моего нема, — захлебываясь слезами, говорит Полина Марковна.
— Да, может, это не Захар. Ну что вы, тетя!
Но Аннушка знает, что проехал именно Захар, она не только увидела, но и почувствовала это всем своим существом.
— Вы, голубушки мои, сейчас в каждом кавалеристе будете угадывать Захара, Филиппа, Михаила. Надо успокоиться. Все будет хорошо, — ласково уговаривал женщин Константин Сергеевич.
— Да як же не Захар? Ну, що вы мне кажете! — горячо протестовала Полина Марковна. — Да я ж его бачила, колысь он ось такий вот, без штанив собак гонял и с баштанов кавуны скатывал. Сама не раз крапивой стегала. Да я ж знаю, як вин на коне держится. Що був маленький, батька возьми его на коня, вин за гриву — цап. А вы мне кажете, не он. А Филиппа нема. Если бы вин був туточки, я б его сердцем почуяла. Ну де ж вин, чертяга, сховавси? Неужели, старый дурень, германцу голову подставил? Я ж его тогда! Ховай, боже... А куда ж зараз наши казачки поихалы? Мы туды, воны сюды... Вы, может, знаете, Константин Сергеевич?
— В Москву поехали, Полина Марковна.
И опять за окном по Волоколамской магистрали текут к фронту потоки машин. И в холодный метельный полдень, и в звездную морозную ночь, и в румяное раннее утро не замирает гул на полях и в лесах Подмосковья.
В Истру поезд прибыл под вечер. Аннушка вышла из вагона первая. Кругом было много военных. Своих земляков, выгружавших из вагона прессованное сено, она узнала по их серым с зелеными окаемками башлыкам, по крупным кубанкам и узким наборным поясным ремням. У Аннушки тревожно сжалось сердце...
— Это наши, тетя Полина, — прижимаясь к своей спутнице локтем, проговорила она тихо.
— Зараз, Аннушка, тут все наши, — строго ответила Полина Марковна, вглядываясь в подходивших военных.
Впереди в широкой кавказской бурке быстро шел Михаил Павлович Шубин и кого-то искал глазами.
