папаху, усилием воли подавляя волнение, схватил зубами пузатый стручок, разгрыз его и тут же выплюнул. Осторожно приподнявшись, приглушенным шопотом повелительно сказал:
— Хальт! — И вскинул автомат к плечу.
Вилли нервно вздрогнул, повернул голову: на краю конопляника стоял усатый казак в черной папахе и целился ему в лоб.
Немец расширенными от ужаса глазами смотрел на шагнувшего к нему Филиппа Афанасьевича — смотрел, как на страшный призрак. Вислоусый казак, словно выросший из-под земли, нес ему неотвратимую смерть. Подняв над головой руки, Вилли попятился назад... Вдруг он сделал прыжок в сторону, упал на живот и, ломая руками листья капусты, с необычайной быстротой побежал на четвереньках к ближайшей хате, делая при этом отчаянные скачки из стороны в сторону и вопя дурным голосом: «Руссиш!.. Козакен!..»
Шаповаленко не мог сразу поймать прыгающую перед глазами мушку. Вилли дергался и взлетал, как бумажный попрыгунчик, но вряд ли это могло ему помочь... Вот в предохранительном кольце над мушкой Филипп уловил его фигуру и нажал на спуск... Затвор только глухо чвакнул. Слишком густо смазанный автомат с семенами конопли в магазинной коробке на этот раз отказал!..
Вилли орал так, словно его надвое распиливали поперечной пилой. Из хат выбегали немцы, тревожно крича; затрещали беспорядочные выстрелы.
— За мной, старик! — крикнул Филипп Афанасьевич и бросился в коноплю. Дед Грицко, пригнувшись, побежал было за ним следом, но вдруг грузно повалился в картофельную ботву. К нему, крича во все горло, поливая огороды и кусты пулями, подбегали немцы.
Блиндаж, в котором помещался командир армейской группировки генерал-лейтенант фон Штрумф, — целый дом, спущенный глубоко в землю. Пол застелен огромным мягким ковром, стены обиты светлокоричневой материей. Блиндаж освещен электричеством, — ток дает автомобильный мотор.
Генеральское кресло сделано из неочищенных стволов молоденьких берез и обито желтоватой бархатной материей. Штрумф, как и многие немцы, неравнодушен к русской березке.
Генерал внимательно смотрит на изодранный, прожженный пиджак деда Грицко, на окровавленную штанину. Одутловатые щеки генерала свисают на тугой воротник. Седые усы коротко подстрижены. Бледные губы, круглые, навыкат, глаза выражают нечто похожее на улыбку. Но такой жестокой складки в углах губ дед Грицко еще не видел ни у кого...
Генерал хоть и коверкает русские слова, но выговаривает их отчетливо и ясно.
Он вовсе не допрашивает белорусского колхозника, — он разъясняет ему суть происходящих событий и, главное, — ошибки русских людей...
— Господин Гончароф напрасно убегаль от мои солдат. За это получилось маленький ранение. Русский люди идут в лес и совершают бандитизм — это ужасна! Я вынужден принимать карательный мероприятий... Вы, господин Гончароф, крестьянин, почетный старец, у вас рука мозольна, вы любите свой старушка, свой хата, свой жито, коровки, — разве вам нужен война?
— Нет, мне не нужна война, — отвечает старик.
Он смотрел на улыбчивое лицо генерала и чувствовал себя точно в дремучем лесу: весело поют на деревьях птички, а из куста следят за каждым движением круглые глаза невидимого зверя...
— Очень справедливый ответ! — восклицает генерал. — Из России мы хотим делайт культурный страна!
Неожиданно вошел Вилли. С полминуты, о чем-то раздумывая, постоял у двери, потом шагнул к старику и молча сшиб с его головы картуз. «Русс, мужик! Никс культур...» Штрумф, отлично умевший владеть собой, на этот раз был выведен из терпения.
— Вилли, вы болван! — крикнул он по-немецки. — Пошел вон!
Вилли вытянулся, выпятил грудь и, стукнув каблуками, вышел.
Дед Грицко с трудом наклонился, молча поднял картуз, посмотрел вслед ушедшему денщику, крякнул и откашлялся.
— Я буду наказайт этот шелопай! — сказал раздосадованный генерал. — Молодежь устраивай! всякий безобразий!
Поступок Вилли вывел генерала из равновесия и испортил все дело. Надо было начинать сначала...
Генерал знает людей и знает, как можно добиться от них покорности. Но он не может ничего поделать со стариком-белоруссом. Гончаров все упорно отрицает. Никаких казаков и партизан он не знает. Он копал картофель для больной жены, которая лежит в бане. Генерал может убедиться в этом...
— Хорошо, хорошо. Мы отправим ваш жену к доктор... Ви получить лошадь, хлеб, — всё будет полний порядок...
Дед Грицко, пробираясь на Большую землю, прошел от Витебска до Духовщины. Кроме сожженных деревень да пристреленных ребятишек, он не видел никакого другого порядка...
Генерал говорит вкрадчиво и тихо:
— Русский хлеб и немецкий техника, — это всемирный богатств, Гончароф!.. Ви, я вижу, не глупий человек. Ви трудовой хлебороп, должны понимайт превосходство немецкой техник. Никакие фанатичные партизаны, казаки, атаманы Доваторы не могут задерживайт великий движений германской армии на восток! Не следует помогайт казачий банда и партизан. Русские совершают крупная ошибка, не желая захотеть дружба с германской власть...
— А почему ваши солдаты стреляют в баб, когда они на поле картошку копают? Какая же тут дружба?
— Запретный зон! — восклицает Штрумф. — Бестолковый люди!
— Часового поставить — и вся недолга. Зачем же из ружей в народ палить? — возражает дед Грицко.
Ответ старика ставит генерала втупик. Он умел видеть людей насквозь, умел быстро принимать решения и проводить их в жизнь, но сейчас простые слова старика обескураживают его.
С начала военных действий на востоке он понял, что успех немецких армий объясняется внезапностью нападения и их временным количественным превосходством над противником. Упорство русских, с каким они защищали свою землю, заставляло старого генерала о многом задуматься. Даже этот стоявший перед ним раненый русский старик в рваном пиджаке, с грязной, давно нечесаной седой бородой, в стоптанных лаптях, не хотел признавать его генеральского превосходства, различия положений, культурного неравенства, и, наконец, военной силы победителя. Без страха, с чувством внутреннего достоинства, старик откровенно враждебен ему и никогда не скажет того, что от него требуют. Он горд и непреклонен. «Он не фанатик, — приглядываясь к нему, заключает генерал. — У него в бане лежит умирающая жена, а он привел разведчика к генеральской штаб-квартире... Что хочет от жизни этот гордый старик?»
Вот этого-то генерал и не мог понять. И бессилен он был отыскать в этом человеке его слабые стороны.
Страшной ненавистью встречала немцев русская земля. Как-то раз, взглянув на карту Советского Союза, генерал Штрумф прикинул расстояние от Москвы до Владивостока: оно исчислялось девятью тысячами километров, а немецкие армии все еще находились на границе Смоленщины и Белоруссии... Штрумф вспомнил слова Гитлера: «Стоит мне топнуть ногой, как ведущие страны Европы преклонят колени и будут заглядывать мне в рот...»
«Сколько раз придется фюреру топнуть ногой, чтоб шагнуть по сибирской тайге до Байкала?» — размышлял генерал, не отрываясь от карты.
Фюрер нервничал и торопил с наступлением на Москву. Видные представители высшего командования в августе 1941 года проявили на совещании у фюрера некоторое колебание и высказались за переход к обороне на Днепре, а также предложили изменить весь стратегический план войны.
Штрумф разделял взгляды проницательных старых генералов, но своего мнения вслух не высказал. Гитлер разорвал в клочья протокол августовского совещания, истоптал его ногами. Штрумф после зрелого размышления пришел к выводу: «Сомнительные мысли не следует высказывать и собственному сыну...» Представитель верховной ставки генерал Лангер сообщил ему, что некоторые участники совещания,
