Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне. Ей писал долго, терпеливо, кривыми буквами, насыщая каждое слово задушевной искренностью. Таких длинных писем он не писал давно.
«Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а того ще на вику не бачив. Дела мои идуть не швыдко. Зараз у меня вышла с генералом пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай, що я пустился в разные слова непотребные и действа, як в 1921 роке с писарем Нечипуром, который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь я был председателем стансовета, та ще малограмотным. Зараз я можу всякое интеллигентство понимать, а в военном деле трошки маракую.
Я описывал тоби, як мы германца в тылу били, як мне орден дали. А зараз мне не дают не только шабли вынуть, но и автоматом пальнуть ни разу не приходится. Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба. А у меня сердце дюже болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой. Зараз писем не жди и не мокроглазничай дюже. Хоть я и ухожу, но с генералом у меня великая дружба, потому що на войни всегда дружба крепкая, як хорошая подкова. А генерал у нас наихрабрейший и обходительный, очень сходный на товарища Котовского. Но у мене карактер, як у борова на спине щетина. Трошки бываю похож на дурня. Ты оце добре знаешь. Мабуть, колысь меня зародили, то бог и чертяка трошки повздорили, оттого и получился такий неказистый... Порося, що гудували, режь к великому октябрьскому празднику и кушай на здоровьечко. Резать позови того хромого чорта писаря Нечипуру, печенку ему поджарь, а горилки щоб и духу не було, а то вин потом целый месяц будет чертей с красными языками ловить и все дела закинет и до тебя будет чепляться... От него через это я всякое лиходейство терпел. Зараз оглядайся, я ще силу имею и всякое могу зробить. Но ты знаешь, що я себя блюсти умею ось як. Жалкую, що у нас хлопца немае. Зачипили мы в тылу одного, без матки и без батька. Хлопчик Петька дуже приятный и башковитый. Пока я тоби писульку накропал, он стремена кирпичом до блеска натер. Молодчага! Была бы ты поближе, взяли б мы его заместо сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. Еще свидимся, коли германца разобьем, а коли нет, домой меня не ожидай. Ни який ворог от меня покорства не дождется».
Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником, лизнул бумагу языком и написал адрес. Сзади незаметно подошел Петя Кочетков.
— А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?
— Що такое?
— Про хана турецкого...
— Э-э, сынок, мени больше рассказывать не придется... — хрипловатый басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно крикливой командой: «Воздух!»
Из-за леса нарастал утробный гул, наполняя небо густым зловещим рокотом моторов. Казалось, что земля начинает покачиваться, а могучие ели, сосны и молодые березки вздрагивать и шевелиться.
— В окоп, сынок! — крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, ранее напуганный бомбежкой, схватил его за ногу и спрятал голову между колен. Филипп Афанасьевич подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки на руки приняли Петю.
Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы.
Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб, сливались, перемешивались с адским грохотом разрывов. Падали исковерканные деревья, летели вверх комья мерзлой земли, взрывы валили молодой орешник и ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом.
Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, что это были стаи хищных огромных птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма ползли, бежали, льнули друг к другу люди. Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов свастика.
Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал бить в желтое обнаженное пузо самолета. Бил азартно, с неистовым ожесточением.
Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце.
К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом. Из-под дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:
— Не маячьте! Сейчас еще прилетят.
— Ты ранен? — наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.
—Я? Нет. — Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по сторонам.
— В щель угодила... Захар, Буслов, Петя... Щоб ты... Идем, может, кто...
Филипп щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и вскинул карабин на плечо.
— Я выскочил, — глухо бормотал Салазкин, — а их завалило. Бомбища, наверное, тонна...
Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.
— Назад! — крикнул Салазкин. Филипп Афанасьевич, возвратившись, встал под елку и, скинув с плеч карабин, перезарядил его.
— Ты что, стрелять хочешь? Не смей! Демаскировка! — Салазкин поймал его за ногу. — Брось, пожалуйста, брось! Заметит!
— Цыц!
Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.
Самолеты без боевого разворота летели над лесом с предельной скоростью. Филипп Афанасьевич, загораясь кипучей яростью, начал стрелять по самолету. Вдруг над верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих пуль. Шаповаленко опустил карабин. На лице его были и слезы и улыбка. Немцев гнали наши истребители. Они стремительно неслись вслед за удаляющимися «Юнкерсами». Повернувшись к Салазкину, Филипп Афанасьевич крикнул:
— Ха! Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайсь, а то вдарю!
Казак, тряхнув карабином, повесил его на сук и, схватив саперную лопату, бросился к щели. У края обвалившейся ямы, отряхиваясь, стоял Торба. Из-под каски выглядывало его выпачканное в глине лицо, над горбатой переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.
— Захар?! — Шаповаленко остановился с лопатой в руках, точно могильщик перед покойником.
— Ого! — откликнулся Торба.
— Попало?
— Трошки. Бачил, що творит, сатана?
— Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов? Павлюк?
— Да тут мы... — Из щели показалось лицо Буслова.
Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица он никогда в жизни не видал. Оно было ребячески молодо, забавно и в то же время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком вытащил его из щели.
— Кони разбежались. Собирать надо! — кричал подходивший Яша Воробьев. Следом шел Салазкин, потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему в лицо.
— Надо, хлопцы, коней... — начал было Захар, но, спохватившись, спросил: — Санитары где?
— В третьем взводе перевязывают, — ответил Яша. — А у нас как будто ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.
— Пустяки! — Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.
Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:
— Якие пустяки, целая тонна!
