определяются даже математически. Я попробую привести тебе по памяти, так называемый, Сонет вульгарно-эпический.
– Сабринок, твой благоверный был, безусловно, артистом – ему, почти как воздух, требовались аплодисменты, особенно тогда, когда он пребывал в нетрезвом состоянии. Он их и получил с перебором на той лекции. Подозреваю, что и от раскованных поклонниц, 'не знающих ни страха, ни упрека', у него не было отбоя: 'Ничто жизненное нам не чуждо'! Но затем Сергеев был вызван в ректорат института, где его и ознакомили с творчеством администраторов-моралистов. Как не хлопай глазами, не мычи междометия, но пришлось 'растлителю молодых душ' расписаться в приказе о вынесении строгого выговора за нарушение педагогической этики.
– Вот, так-то, Сабринок, – продолжала зловредная Муза, – бичевали твоего анархиста, актера- неудачника. Так стоит ли, милая, удивляться каким-то там подтвержденным или неподтвержденным половым связям великого комика-трагика. Любой театр мира с радостью распахнул бы перед ним двери своих грим-уборных!, но вот решились бы они выпустить его на сцену – вопрос сложный.
На этой пафосной ноте Муза остановилась, – пора было контролировать результаты отвлекающей и рациональной психотерапии. Требовалось включение маленьких тестов. Муза улавливала положительные изменения у подруги: не было слез на кончике носа, исчезли нотки дребезжащего негодования в голосе, взгляд помягчел и погрустнел, выдавил из себя категоричность. Но еще рано было праздновать полную победу. Это подтвердил следующий вопрос Сабрины:
– Музочка, в унисон тебе подам голос: роясь в архиве Сергеева все время натыкаюсь на свидетельства блудливости. Вот, хотя бы следующий стишок:
– Музочка, пойми меня правильно – он не должен был, не имел никакого права писать такие стихи другой женщине. Эти стихи только для меня, если он, конечно, не врал, говоря мне о своей любви!
Муза задумалась: необходимо было выкручиваться. Этот поэт-повеса наследил словом предостаточно и ушел с миром не весть куда, но спасать-то придется мать его наследника. Муза поняла, что без обходных и отвлекающих маневров не обойтись:
– Ты знаешь, Сабринок, как-то Сергеев говорил, что даже грамотность россиянина есть свидетельство чистоты генофонда. Но если у него весомым является иная языковая загрузка, подкрепленная, естественно, генетически, то такой человек хуже воспринимает и усваивает грамматику русского языка. Язык, говорил он, – это тоже тест. Русский язык особый, его можно использовать, как диагностикум на специфический вариант умственной отсталости или педагогической запущенности. Ты не спеши воспринимать стихи Сергеева душой эмоциональной женщины, ты попробуй вникнуть в них, как филолог и генетик одновременно.
Расчухивая Сабрину, Муза обратила к ней свой лечебный вопрос:
– Ты, полагаю, лучше меня можешь уловить фальшь или справедливость литературных предпочтений?
Муза не дождалась от подруги членораздельного ответа – уж слишком нова для пострадавшей была тема. Но не было раздражения в реакции Сабрины, а было здоровое любопытство – это безусловный клинический прогресс, радовавший Музу. Одно было ясно, что Сабрина все же желает пока вести разговор ближе к теме, то есть к Раисе, промелькнувшей в одном из стихотворений Сергеева. Муза на ходу перестроилась, продолжив спасительный диалог несколько в другом ракурсе:
– Сабринок, согласись, что всегда возникают большие хлопоты у женщин с мужиками и стихами, потому что то и другое просто плавит отзывчивую женскую душу. Когда же эти явления объединяются, то пиши – пропал! История жизни Пушкина – лихой пример. Но тот закончил только лицей – среднее учебное заведение. Сергеев-то был доктором медицинских наук, а это означает – циник, развратник и человек, слишком много знающий о строение и функциях всех интересных женских органов. Я вспоминаю, как утомительно и тщательно он классифицировал женскую грудь. Он же закончил Педиатрический медицинский институт и всегда с гордостью заявлял, что это единственный в мире вуз сугубо специального профиля. Выхаживание, вскармливание новорожденных у педиатров – это камень преткновения, песнь песней! Их тогда муштровал академик Александр Федорович Тур – авторитетнейший специалист в этой области. Кстати, Тур числился чуть ли не девственником, старым холостяком. Но были особы (к примеру, одна директриса образцово-показательного комбината ясли-сад – чего уж такое 'образцовое' она демонстрировала академику?), которые входили к нему в кабинет, открывая дверь ногой. Причем, могли ворваться во время кафедрального заседания, клинического разбора. И 'девственник', как послушный муж, прерывал совещание и оставался наедине с гневливой Валькирией. Так что, Сабринок, мужики все одним миром мазаны. А в Педиатрическом таких уникумов, на которых пробы негде ставить, было предостаточно! Врачи, вообще, – главная ударная сила в решение демографических проблем. А если бы им приплачивать за 'подвиги', – мы бы быстро Китай догнали по росту населения. И о чем только правительство страны думает? – совершенно не умеют правильно распоряжаться капиталами нации!
– Однако мы отвлеклись! – продолжала Муза, несколько остыв. – Так, еще будучи студиозусом, Сергеев холил в себе некий сексуально-профессиональный пунктик – обожествление женской груди. Я никогда не предполагала, что сиськи можно классифицировать столь подробно: высокая, средняя, низкая грудь и так далее, всего не упомню. Больше всего у них, у педиатров, ценилась цилиндрическая женская грудь, якобы, как утверждал А.Ф.Тур, имеющая максимальную производительность молока. Они там, в институте, все это научно проверяли и обосновывали – представляешь, чем развлекались ученые со студентками! Одно удовольствие учиться в таком вузе, даже без стипендии – в долг! Кстати, ты посмотри, Сабрина, у меня только сейчас глаза открылись: повышенную стипендию, видимо, девочкам за 'цилиндричность' и назначали? И решал все, конечно, декан. Тогда деканом института был Сергей Сергеевич Быстров с кафедры судебной медицины – ему, бесстыднику, и карты в руки!
– Помнится, – продолжала Муза, словно бы с легонькой издевкой, – Сергеев как-то рассказывал, то ли анекдот, то ли быль, про пожар, случившийся в студенческом общежитии. Дежурил от преподавателей там в тот вечер доцент с кафедры оперативной хирургии Ольхирович. По описанию, польский еврей, конечно, – стройный, поджарый, удивительно работоспособный (по отзывам сердобольных студенток). Во время пожара Ольхирович оказался в эпицентре событий и с ним случилось потрясение, шок с амнезией защитного свойства, даже с транзиторной деменцией средней степени выраженности. На совещании у ректора ему пришлось докладывать о событиях, но он еще не отошел от потрясения полностью. Рассказ был
