— Ну и штука! — озадаченно вздохнул Ромашков.
— Я ж вам говорил, что взгальная. Вы ее батьку Макара послухайте, еще не то скажет... Значит, едем?
— Да, едем, Евсей Егорыч. — Ромашков взглянул на часы. — Мы задержались...
Капитан стащил с головы фуражку и растерянно пригладил курчавые волосы. В голову лезли самые несуразные мысли.
Глава шестнадцатая
Ромашков шел к машине душевно напряженный и взъерошенный. Всю дорогу молчал, злился на себя и на эту взбалмошную девчонку. А в голове вертелась все та же глупая мысль, которая неожиданно посетила его после ухода Насти. «Для Пыжикова она совсем не подходит!» — не уходило из головы нелепое и досадное убеждение. А почему не подходит, он не мог ответить даже самому себе. До этого он встречал метеорологичку почти каждый день. Как только приходил сейнер или катер, она появлялась на пирсе со своими склянками и термометром. Ромашкова она окидывала, как ему казалось, вкрадчивым затаенным взглядом, словно подстерегала, как воробья, но всегда была тиха и молчалива. Эта тишайшая смиренность настораживала Михаила и даже отталкивала от девушки. Со слов Петра он знал, что она не такая уж паинька... А сегодня открылась, да так, что Ромашкову стало не по себе. Почему она так вольно разговаривала? Может, оттого, что всего две девушки на весь далекий рыбацкий поселок? Они знают, что на заставе только тетка Ефимья. За ней не поухаживаешь! Ее там мужчины даже побаивались. Если случалось, что в прачечную не вовремя подвозили воду или забывали наколоть дрова, Ефимья Пантелеевна шла не к начальству, а прямо к солдатам и смело брала права старшины. Тогда происходило примерно следующее:
— Послушай, Архипушка, — сознательно путая имя своей жертвы, ласково начинала Ефимья.
— Слушаю, тетя Феня, — рассеянно отвечал Нестеров.
— Это чья на тебе гимнастерка-то?
— Как чья? Моя, конечно, — удивлялся пограничник.
— А у тебя, вроде, как другая была, поаккуратней и почище. Нет, это не твоя... Совсем другая, Архипушка. — После этого от хохота солдат начинали дрожать стены.
— Да я не Архип, а Иван! Что вы, тетя Феня!
— Прости, имя перепутала, прости, товарищ Нестеров, — со скрытым коварством поправлялась Ефимья Пантелеевна. — Я ведь тебя знаю как самого первейшего отличника, другим в пример ставлю, а сейчас гляжу — гимнастерка загвазданная, будто ее наш заставский телок до утра жевал. Значит, твоя?
— Да говорю же — моя!
Солдатский смех усиливался, а у Нестерова начинала краснеть шея. Поправляя измятую гимнастерку, он виновато добавлял:
— В наряде... дождик был, да и на занятиях ползали.
— Все понимаю, милай, все... Поди, стирать принесешь?
— Обязательно, тетя Феня!
— Вот-вот, приноси. Я тебе отутюжу горяченьким... Недельки через две будет готова...
— Как это, недельки через две? — удивленно спрашивал Нестеров.
— А так. Воды у меня нет, не везут. Дров ни полена. Где ж, милай, я уголечков-то возьму?
— Да я, тетя Феня, мигом. А ну-ка, ребята, давайте быстренько, — поторапливал Нестеров, и через минуту весело звенела пила, а через края бочки плескалась только что привезенная вода.
К солдатской опрятности простодушная на вид Ефимья относилась с женской щепетильностью и беспощадностью. Ее незаметная на заставе роль прачки имела свое высокое назначение и помогала воспитанию людей. Солдаты как бы подтягивались и начинали тщательно следить за своей внешностью, проникаясь к этой ворчливой, работящей женщине глубоким уважением.
Ромашков вспомнил Ефимью Пантелеевну и вздохнул. Она ухаживала за ним, как за сыном, — свой- то погиб во время войны. А он, капитан Ромашков, даже не успел купить ей в городе хотя бы маленький, скромный подарок, а ведь думал об этом все время. «Выходит, правду сказала Настя, что я черствый и злой человек. И сегодня вел себя глупо. Ой, как глупо!» От таких мыслей Михаил все больше мрачнел и злился.
С того времени, как они выехали из рыбачьего поселка, прошло минут сорок. Оставалось метров двести самой плохой дороги. Машина шла по узкой тропе. Густо растущий кустарник царапал колючками по брезенту. Подпрыгивая на неровностях, машина выкатилась на взгорье и остановилась у высокого обрыва. Здесь берег был непроходим. Над полукруглой естественной бухтой гигантской серой громадой возвышались скалы, а к самому их подножию подступало море. Только с северной стороны рыбаки выдолбили в граните ступеньки, по которым можно было спуститься к небольшому пляжу. С моря к нему удобно подходить на ялике, укрыться от непогоды или же вскарабкаться наверх. Там начинались глухие лесные заросли, которые тянулись на огромном пространстве — до самых кавказских хребтов. Бухта Орлиные скалы, защищенная с трех сторон горами, была доступна лишь западным ветрам. Когда начинал дуть «моряк», она превращалась в огромный бурлящий котел. Море гневно клокотало, шумело буйно и гулко. Волны ворочали тяжелые подводные камни, подкатывали их к берегу и разбивали в щебенку о могучие угрюмые скалы. Шквальные порывы рождались где-то в просторах моря, свирепо налетали на берег и вдребезги расшибались о громаду гор. Рыбаки в шутку прозвали эти шквальные порывы «встречный ветерок».
Когда Ромашков и Евсей Егорыч подъехали к бухте, море было на редкость тихое. Оно ласково шевелилось, манило разноцветными бликами и томной прохладой. Казалось, что в золоте солнечных лучей синий горизонт был наполнен спокойствием и величием застывшей, но неукротимой силы.
— Прикатили як раз... куда треба, — довольно сказал Евсей.
— Значит, здесь? — напряженно спросил Ромашков.
— А кто же ее знает, может, и уплыла. Была тут. Зараз побачим.
Евсей Егорыч как-то сразу вдруг посуровел. Сузив желтые ястребиные глаза, он напряженно вглядывался в одну точку. «А вдруг ее уже действительно нет? — волновался старик. — Скажут, сбрехал старый черт, зря всех взбулгачил».
«Если лодка здесь, — не оставляла тревожная мысль Ромашкова, — то все мы окажемся преступниками. Прошло два дня, а не удосужились детально проверить. Пыжиков с Настей кокетничает, а когда проверял, то набрел на старый катер — а ведь он лежит совсем не здесь».
Вместе с тем перед глазами стояла озорная, с цветком на груди девушка. Она так застряла в мозгах, что хоть голову отсекай напрочь. Вот так иногда прилипает к человеку какая-нибудь глупенькая поговорка или надоедливый мотив, что не сразу вышибешь из памяти.
Вспомнив в эту минуту Настю, Ромашков со злостью ударил носком сапога подвернувшийся под ноги камень и больно ушиб пальцы. К нему подошел черноусенький шофер и, беспечно покуривая цигарку, воскликнул:
— Какая красота!
— Что? — крепко сжав челюсти, спросил капитан.
— Бухта, говорю, очень красивая.
— Вы тоже очень красивы... Бороду еще отпустите.
Михаил вглядывался в море затуманенными от гнева глазами, но ничего не видел. Шофер усмехнулся и отошел в сторонку.
Евсей Егорыч, стоя на корточках, прикрыл рыжие брови ладонью, шарил глазами по желтоватому у берегов морскому дну. Вдруг он медленно сел на камни и с облегчением вытянул ноги. Протерев слезящиеся глаза, полез в карман за кисетом.
— Ну что, Евсей Егорыч? — подойдя к пастуху ближе, тревожным глухим голосом спросил Ромашков.
