— Ну-ну… — сказал все-таки Петр Андреевич, хотя и не очень уверенно, да тут же повторил и потверже: — Ну-ну…
Да это и не Толстой бы вовсе был, ежели такого не сказал.
Глава пятая
Поворчала Москва угрюмо по смерти царевича да и притихла. Здесь и пугать и пугаться привыкли. Да Толстой в Москве не задержался. Определил малого сына Ивана в Преображенский полк да и ускакал в Петербург. Дела не ждали.
Успех Петров в Париже хотя и охладил пыл шведов, но война тем не кончилась.
В дела прибалтийские властно вмешалась Англия. Туманный Альбион. Вот уж кого не хватало в этой каше. Но да ждать того было нужно. Море и англичанин были неразделимы. Британия владычествовала над морями и дралась за свое первенство свирепо.
Карл был убит при штурме одной из крепостей. На трон в Швеции села его унылая сестра Ульрика- Элеонора, при каждом шаге устремлявшая взор к Лондону. Своего авантюрного брата она вспоминала как страшное наваждение. Но ежели Карл, наделенный избыточной силой, был способен на любую безрассудную дерзость, Ульрика-Элеонора представляла саму анемичность. Начавшиеся было на одном из островов Аландского архипелага переговоры между Россией и Швецией о мире прервались. В том сыграли роль многие, но прежде всего Петровы союзники. Петр был несчастен в союзниках. Он вкладывал и силы и огромные средства, чтобы удержать их в договоренностях, но как только нависала угроза над тем или иным его начинанием, союзники предавали Петра самым злым и коварным образом. Так было с Данией, когда Карл двинул войска к пределам России, так многажды повторялось с королем польским и курфюрстом саксонским Августом, так же складывалось и с Пруссией.
Царь знал, что европейские «дружочки», как он их называл, народец ненадежный. И в раздражении частил их самыми злыми словами, на которые был великий мастер, но до странного боялся их потерять, хотя за долгую войну они ему ни разу не помогли и завоевания российские были совершены российскими трудами и российской же кровью. У Петра была привычка жить в маленьких и низких палатах. И коль случалось ему останавливаться в доме с высокими потолками, он велел натягивать в палате, где спал, полотняный дополнительный потолок, дабы принизить высоту. Только тогда он чувствовал себя спокойно. Так и союзники его были вроде этого полотняного потолка, который и пальцем можно было проткнуть, но само существование союзов вносило в душу царя покой и уверенность. Когда Петр сел на российский трон, в России считали, что существует три внешние опасности: с севера — Швеция, отторгнувшая исконные российские прибалтийские земли; Речь Посполитая, постоянно угрожавшая западным пределам, и на юге — Турция, руками крымских орд да и собственными силами безжалостно грабившая и разорявшая южные украины. И традиционно же россияне укрепляли границы с трех направлений и стремились к вытеснению противников с этих земель. Сейчас было иное. После Полтавы Россия вступила в мир, как равноправный член сообщества европейских стран, без которого нельзя было решать сколь-нибудь серьезные вопросы. Во всяком случае, силы ее надо было учитывать, как бы этого ни хотелось. А этого как раз и не хотелось.
В Европе начиналась англо-русская дуэль.
— О-хо-хо, — покряхтывал Петр Андреевич, пробираясь по грязям в валком возке в Петербург и размышляя над многоходовыми державными играми европейских царствующих домов.
Порой казалось, что иные царствующие особы забавляются сим мудрейшим из занятий. Но забава-то была нелегкая. Лилась кровь, и конца этому взаимному кровопусканию не было видно.
Ныне Петр, отвоевав у шведов прибалтийские земли, дразнил ими Европу. Множество жадных рук из различных европейских столиц тянулось к вожделенным прибалтийским землям. У королей и курфюрстов блестели глаза и спазмы перехватывали глотки.
Петр Андреевич поспешал в Петербург не только потому, что закончил московские дела, но еще и по причине известия от Гаврилы Ивановича Головкина о приезде в Петербург герцогини мекленбургской. Гаврила Иванович писал, что в сем деле участие Толстого будет весьма полезно. В этом же письме Головкин по-старчески жаловался на погоду и непрерывные ветры с Невы, от которых-де голова гудит колоколом и просыпаются в теле старые болячки. Но Петр Андреевич понимал, что не ветры и старые болячки озаботили Гаврилу Ивановича. Тот хотел, как явствовало из письма, иметь подле себя в щекотливом деле добрых помощников. А в них была нехватка. Борис Иванович Куракин, светлая голова, не боявшийся и царю Петру резкую правду сказать, сидел в Гааге, Остерман и Брюс попусту томились на Аландах в ожидании продолжения переговоров со шведами, да и другие были в деле. Так что под рукой у Головкина, пожалуй, оставались только Меншиков да Шафиров из тех, кто мог с царем говорить всерьез. Ну да на Александра Даниловича, как знал Толстой, у Головкина расчет был не велик.
Меншиков — несдержанный, громогласный — в интриги дипломатические встревать не желал и считал переговоры, договоры, соображения межгосударственные пустым брехом, да так это и называл. Командуя российским корпусом в Померании, он так восстановил против себя короля датского, что тот без зубовного скрежета и говорить об нем не мог. На одном из балов в столице Дании министру тамошнему, когда тот неосторожно о России выразился, Александр Данилович вместо достойного случаю изящного словесного возражения дал такого крепкого цинка в зад, что сей министр растянулся во весь рост. Король возмутился.
Меншиков мысли выражал с предельной простотой:
— Есть деньги, клади на стол. Нет — пошел вон. Да так себя и вел.
О смерти Карла он сказал:
— Шлепнули сего ероя, шлепнули, — и руки раскинул в стороны, — был нужен — держали. А как поперек горла стал, тут и стукнули по затылку.
Петр начал было осаживать его, но Александр Данилович на своем стоял твердо:
— Э-э-э… Пустое, адъютант его же и шлепнул, Карла-то… Адъютант или секретарь он же. Шлепнул и скрылся. Знаю я. Вопрос в том — кому это было нужно? Кому? Вот это закавыка.
Синие глаза Александра Даниловича распахивались на поллица…
В переговорах с герцогиней надо было вести дело тоньше. По черной дороге катило злую порошу. Кони спотыкались.
— Ладно, — сказал Петр Андреевич, перебирая в пальцах листки письма Головкина. Захватил в дорогу. Знал: время будет — почитает, подумает. — Поглядим…
За оконцем все тянулись грязи. Пороша затягивала колеи. Нахальное воронье орало, вилось над возком. И отчего оно плодилось, чем жило — загадка. В деревнях и людям-то жрать было нечего. Деревни по дороге стояли плохие. Кривобокие избы топырили локти гнилых углов, заборы были завалены, редко- редко увидишь человека, да и тот, единственный, норовит в грязь перед проезжим возком упасть да руку протянуть христа-ради. Навоевалась Россия, да и какой уж год зорили ее налогами, солдатчиной, и конца тому было не видно. Петр Андреевич только покашливал хмуро, поглядывая в окно. Путь к морю давался России великими тяготами.
«Корабль-то построить, — подумал Петр Андреевич, — что хороший город поднять». — Ай-яй-яй… Возок дергало и шатало.
Король Август затеял охоту в королевских угодьях под Варшавой. Егеря по первому снегу обложили пущу над Вислой и ждали команду дворцового маршалка начать гон. А пока мерзли под пронзительным, северным ветром, попрыгивали, постукивали деревянно стучавшей обувкой. На обсыпанных сверкавшим снегом деревьях качались красногрудые снегири. Мороз прижимал.
«Пи-пи, пи-пи…» — посвистывали снегири, и от голосов их мороз еще крепче брал за обмороженные носы, заползал под рваные кожухи. Команды, однако, начать гон не было. Егеря в не лучших выражениях поминали и бар своих, и Матку-боску — заступницу. Пойди попробуй-ка так-то вот, час за часом, на ветерке в заледеневшем лесу под кустиками поскакать.
Король меж тем, сидя перед пылающим камином в охотничьем домике, не спешил взять ружье. Да и
