радуясь, что участвует в деле, подставлял лицо под хлещущий ветер, ощущая в напряженном перед боем теле прилив сил, необыкновенную бодрость. Держась рукой за борт, он оглянулся на солдат и сказал: «Не подведите, ребята, не подведите!»
Галера шла ходко, над головой гудел под ветром парус.
Берег объявился темной полосой у горизонта. И как только Румянцев увидел эту еще неясную полоску и понял, что здесь-то и придется принять бой, он в другой раз оглянулся.
Солдаты сидели молча, застыв в ожидании. На лицах было общее выражение — сосредоточенности и предельной углубленности, то выражение, которое всегда бывает на лицах людей, готовящихся к серьезному испытанию. Солдаты, однако, не выказывали угрюмости или обреченности, как не выказывали и бойкости или веселости, шутовства или ерничества, но едино были наполнены решимостью к тяжелому труду. И готовые было сорваться с уст Румянцева слова ободрения так и не были им произнесены. Он понял, что этих людей в сей миг ни торопить, ни ободрять нельзя. И даже более того — оскорбительно, как оскорбительно торопить стоящего перед святым крестом.
До берега было рукой подать. Румянцев разглядел торчавшую железным гвоздем в небо кирху за подступавшими к морю соснами, белевшими за медными стволами домишки. Но он искал другое — людей и вдруг увидел их. Синие мундиры рассыпались меж сосен редкой цепью. И тут же разглядел: в распадке дюн желтел лафет пушки. Над ней развевалось знамя со львом, который был все так же горд и величествен, как и тогда, когда звал батальоны Карла на Полтаву. Солдаты заряжали пушку. Она выстрелила, но звука не было слышно. Его заглушило море. Только клуб белого дыма вскинулся над соснами. Румянцев медленно потянул из ножен шпагу и поставил ботфорт на борт галеры.
С хрустом, вскидываясь кверху, нос галеры врезался в мель. Румянцев, не оборачиваясь, прыгнул в воду. Не чувствуя холода, но ощущая лишь сопротивление воды, доходившей до груди, шагнул к берегу…
Царь Петр следил за высадкой десанта с капитанского мостика флагмана. Он видел, как вышли вперед галеры, подошли к берегу, как ссыпались с палуб в воду солдаты. Царь поднес к лицу зрительную трубку. Но ее стекла позволяли лишь видеть отдельные лица с распахнутыми в крике ртами, вскидывающиеся ружья с вставленными в стволы багинетами, струящиеся дымки выстрелов. Петр, нервничая, скалился. До боли вжимал трубку в глазницу. Каблук его ботфорта нетерпеливо стучал в палубу. За спиной царя Гаврила Иванович Головкин домашним голосом сказал:
— Не беспокойся, государь. Не тот ныне швед, не тот. Полез в карман, достал табакерку.
— Дело выиграно.
Добродушнейше запустил понюшку табака в нос. Сморщился и, преодолев желание чихнуть, добавил:
— А какие злые были люди шведы… Ай-яй-яй… Не приведи господь.
Глаза у канцлера заслезились, дряблые щеки собрались морщинами, нос пополз в гору. Гаврила Иванович чихнул и уткнулся в платок. Петр хотел было возмутиться, округлил глаза — бой идет, а тут чех напал, — но и у самого вдруг нос сморщился. Он засмеялся, забухал:
— Ха-ха-ха…
Подумал: «А оно ведь славно, славно… Бой идет, а канцлер чихает… Не то было раньше. Вовсе не то». И опять заперхал:
— Ха-ха-ха…
Дело и впрямь было выиграно. Десант прорвал жиденькую цепочку оборонявших побережье солдат и пошел в глубь шведской земли. Капитан Румянцев заколол шпагой командовавшего гарнизоном офицера, отбил у шведов пушку, взял знамя. Рота его прошла через прибрежный сосняк, захватила селение, кирху которого капитан увидел еще с галеры. Из створчатых высоких дверей кирхи, с крестом в руках, со смиренным лицом, вышел навстречу Румянцеву пастор. Просил, обратя взор к небу, жителей поберечь, пощадить селение в страшную для него годину. Стоял весь в черном, с отрешенным лицом, рука, сжимавшая крест, дрожала.
— Хорошо, хорошо, — ответил еще горячий от боя капитан, — небось не басурмане.
— В божьей обители, — сказал пастор, — с десяток солдат, но они уже не воины. Прошу господина офицера пощадить и их.
Солдаты выходили из кирхи по одному. Бросали ружья на каменные плиты, и бросали не как оружие, которое недавно убивало людей, но никому не нужные, нелепые, железные палки. Лица у солдат были серые/испуганные. Да, шведы были ныне не те, что раньше, но, скорее, не те были русские. Вот это уже точно.
Солнце садилось. Над морем полз туман, закрывая берег.
Плотный туман закрывал и столицу шведов. Рыбаки боялись выходить в море из-за опасности сесть на подводные камни при столь плохой видимости. Даже днем жители Стокгольма не появлялись на улицах без фонарей, и столица шведов выглядела более чем странно. Тусклые пятна фонарей плавали в белесом мареве, вызывая тревогу, ощущение одиночества и затерянности у бредущих с осторожностью по скользким камням стокгольмцев. Ясное небо, казалось, навсегда простилось с этой землей.
Чувство одиночества и растерянности переживала в эти дни и королева шведов Ульрика-Элеонора. И хотя она не выходила из дворца, жалуясь на боли в груди, но и ей представлялось, что она бредет в тумане. Придворные королевы обратили внимание, что у Ульрики-Элеоноры от крыльев носа к подбородку прорезались за последнее время горькие морщинки, значительно старившие лицо. Любезный супруг Ульрики-Элеоноры, которого шведы почему-то не торопились назвать своим королем, всячески пытался успокоить царствующую супругу, но это ему не удавалось. По этому поводу он высказал немало скорбных замечаний, уныло и печально прозвучавших под высокими сводами королевского замка. Вот так: и в королевских союзах бывают грустные дни.
Какую-то надежду на изменение столь мрачной обстановки в царствующем доме внес прибывший в Стокгольм из Лондона лорд Картерет.
Лорд Картерет был еще молодой человек, в каждом движении которого чувствовались свойственная британцам энергия и напор. Он прибыл в столицу шведов с большими полномочиями короля Георга. Первый же вечер, проведенный с лордом Картеретом, вдохнул в королеву надежды.
Едва касаясь тонкими, гибкими пальцами кипенно-белых кружев пышного воротника и блестя по- молодому глазами, лорд Картерет с решимостью заявил, что Англия, защищая интересы Швеции — стража Балтики от русских, — готова даже и на крайнюю меру против царя Петра. Кутавшая до того зябко в меха тощие плечи королева шведов после этих слов несколько порозовела. Картерет наклонился к ее руке. Когда он выпрямился, глаза его заблестели еще больше. Королева взглянула на гостя и отметила, что у лорда исключительно приятное лицо: твердое, с решительным, истинно британским, подбородком, но вместе с тем не лишенное аристократичности. У королевы смягчились появившиеся за последнее время горестные морщинки у рта. Лорд Картерет, мгновенно почувствовав изменение настроения Ульрики-Элеоноры, в другой раз припал к ее руке.
Дальнейшим разговором Картерет еще больше оживил королеву. С размахом широко мыслящего политика он нарисовал перед королевой шведов, без сомнения, вдохновляющую картину.
Будущее Европы представлялось лорду Картерету весьма перспективным для Швеции. Англия и его величество король Георг (упоминания Англии и его величества короля Георга бесконечно повторялись в бурной речи лорда) объединят усилия Франции, Австрии, Пруссии, Польши, Турции и, без всякого сомнения, защитят Швецию. Тут, правда, лорд — без нажима, без какого-либо подчеркивания — заметил, что Швеции придется уступить королю Георгу, как курфюрсту Ганновера, Бремен и Верден.
— Но Швеция, — сказал улыбаясь лорд Картерет, — только выиграет от этого, так как его величество король Георг выплатит соответствующие компенсации, которые, конечно же, положительно скажутся на восстановлении столь тяжело пострадавшей от войны Швеции.
И опять названия столиц — Парижа, Вены, Берлина, Варшавы, Стамбула и неизменно объединяющего их Лондона — пролились из уст лорда.
Лицо Ка ртерета стало непреклонным:
— Невиданный союз держав поставит царя Петра на колени. Ульрика-Элеонора поднялась из кресла и, шурша шелком юбок, подошла к окну. Можно было отметить, что походка королевы приобрела некоторую игривость. Лицо ее пылало.
