должен поступить в университет. На память он просил карточку и всей Семьи и Лиды отдельно, но ни у Семьи, ни у Лиды карточек не было. На следующий день он опять пришел, уже с фотографическим аппаратом, снял дом и Семью, но для Лиды испросил позволения сняться в студии, чтобы иметь ее хороший большой портрет. Портрет был большой, но не хороший. Лида была горько разочарована, увидев себя с так широко улыбающимся ртом, что ее глаза сузились в щелки, а щеки сморщились. Она уверяла всех, что не похожа на свой портрет. Но Джим казался довольным, получив его. Его прощальным подарком были часы-браслет, и этот подарок был так изумительно прекрасен, что невозможно описать словами.
На следующий день Джим опять пил чай с Семьей. Потом он долго сидел с Лидой в саду, и Бабушка приняла меры, чтобы ни Дима, ни Собака им не мешали. Лида и Джим обсуждали то драгоценное, что есть только у молодости: будущее.
— Вы не будете бояться бедности; — спросил Джим.
— Я всегда была бедной, — ответила Лида. — Я и не знаю, как живут иначе.
Их план на будущее был скоро обдуман, решен и принят. Джим уедет в Америку, поступит в университет и будет усердно и много работать. Он постарается зарабатывать и откладывать деньги. При первой финансовой возможности он выписывает Лиду, она приезжает, и они венчаются.
— Возможно, нам будет иногда очень трудно.
— Когда нам будет трудно или печально на душе, я стану петь для вас, — сказала Лида.
— У вас есть голос?
— Голос есть, но у меня плохая интерпретация. Слушайте, я спою сейчас.
И Лида запела пастораль «Мой миленький дружок» из «Пиковой дамы». На этот раз нельзя было сказать, чтоб ее интерпретация была плоха. Она пела, а Джим смотрел на нее, любовался ею и думал, что нет прекраснее зрелища в мире, чем счастливая поющая Лида.
Итак, Лида влюбилась. t
Бабушка первая заметила и поняла истинное положение вещей. Она призадумалась. Любовь в Семье была решающим фактором жизни. Женщины этой Семьи любили раз и на всю жизнь. В Семье не знал ни измен, ни разводов. Не была ли бедная Таня примером? Бабушка знала, что Лидии выбор, раз совершенный, был навек, на всю жизнь. Но Джим — иностранец, и судьба Лиды начала тревожить и даже пугать Бабушку.
От всех печалей, болезней, тревог у ней было одно лекарство — молитва. Теперь, когда Лида, потеряв службу, помогала дома, Бабушка имела больше свободного времени и ежедневно ходила в церковь.
Обычно она покидала дом утомленной, усталой, а возвращалась спокойной и радостной. Она ходила в маленькую миссионерскую церковь, где священником был китаец. Церковь эта была очень бедная, прихожане — почти нищие. Священник, потомок мучеников за православную веру в Китае, был человеком ангельской душевной чистоты и такого же смирения. Молились там усердно и смиренно. Калеки, старики, бедняки. С каким трудом опускались на колени! Не было видно ни одного цветущего здоровьем лица, ни богатых одежд, ни самодовольных улыбок. Свечей ставили мало, и то самые тоненькие, по 10 сентов. Эта паства не имела земных материальных благ, из которых могла уделить Богу. У них не было ни золота, ни ладана, ни смирны. Они приходили молиться с переполненным сердцем, но с пустыми руками. Священник вел полуголодное существование.
Церковь! Последнее убежище страдающего человека! В разных городах и селах, на двух континентах, удрученная горем, нуждой и заботами, — приходила Бабушка в церковь — и все тот же Христос встречал ее теми же словами: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вы». И она, помолясь, всегда получала желанное и обещанное: «И обрящете покой душам вашим». В этом все изменяющем и изменяющемся мире Христос был неизменяем. В золотой ли ризе, покрытой сапфирами, как было когда-то раньше, или здесь — на деревянной дощечке — Он был Один и все тот же — Учитель человека. И Бабушка выходила из церкви, зная по долгому опыту, что «иго Мое благо, и бремя Мое легко есть». И легким шагом она спешила в Семью помогать нести это бремя, так как тяжести собственной ноши она уже не чувствовала.
21
Письма мадам Милицы имели то странное свойство, что за ними следовала какая-нибудь перемена в жизни Семьи.
Ее третье письмо пришло наконец из Шанхая, куда она была депортирована из Гонконга как «нежелательный элемент». Было ли это уколом ее самолюбию? Мадам Милица не поделилась своими чувствами и соображениями по этому поводу.
Профессор со вкусом читал письмо вслух группе заинтересованных обитателей дома №11. Ми-лица сообщала удивительные новости.
Король Англии вдруг заинтересовался положением русских беженцев в Шанхае. По его распоряжению начата была их регистрация, и самые невероятные, неслыханные вопросы задавались беженцам: куда бы вы хотели поехать? каким путем — морем, сушей, по воздуху? сколько багажа вы хотели бы взять? есть ли долговые обязательства, которые вы хотели бы погасить до отъезда?
Ответы записывались на казенную английскую бумагу, с заголовком и печатью. Привыкши профессионально говорить правду, мадам Милица была честно откровенна и с посланцем английского короля. Она ответила, что если король действительно ею заинтересован и хочет помочь, она, со своей стороны, пойдет навстречу и с поклоном примет его любезность, но только при одном условии, что его помощь будет бесплатной. Ибо, простите за откровенность, мадам Милица заявляет всем королям и всем управляющим без королевского титула, что она устала платить налоги, штрафы, почтовые расходы и авансы за паспорта, визы, анкеты. Перед властями такой факт: она — мадам Милица, она существует, и она все та же, в Бессарабии и в Китае, по-английски и по-японски. Ее удивляет этот постоянный интерес интернациональных властей к факту ее скромного существования. Нельзя ли оставить ее в покое? Если желание короля искренне и он — великодушно, по-королевски — протягивает ей свою благородную руку, прекрасно, она склоняет голову в благоговении, но нельзя ли это сделать без предварительного взноса шестидесяти сентов, которые посланник ожидает от нее за регистрацию. Более того (поддерживаемая знанием, что она умрет 84-х лет), мадам Милица выразила подозрение, что у английской короны и у других корон и казначейств найдутся деньги и без ее членского взноса.
Вдруг Петя, всегда сдержанный, почти закричал:
— Помогать русским беженцам? Не поздно ли? После двадцати лет скитаний что осталось от русских беженцев? Почему помогатели не позаботились о нас раньше: Русские эмигранты кончены как общественная группа. История закончила процесс: они добиты. Мы имеем право громко заявить о бесчеловечности отношения к нам. Нам никто не помог — и это пусть останется историческим фактом.
— Что ты говоришь, Петя? — даже испугалась Бабушка. — Не помогли, но ведь никто и не был обязан нам помогать.
— Обязан? — уже кричал Петя. — Разве уже нет христиан на земле? Не нашлось места в огромном мире для одного миллиона людей, часто высококультурных и способных работать? В большинстве мужчин из той армии, которая была с ними в мировой войне, и кто им нужен для новых войн? Нет, они слепо сыграли в пользу большевиков. Нам некуда было укрыться, а где мы жили — там нас обращали в «дешевый труд» и эксплуатировали, потому что у нас нет защиты.
— Дорогой мой, дорогой, успокойся, — просила Бабушка. — Послушай лучше, скажу о себе. В юности жила я в большой роскоши в родительском доме. Бывало, прочту в газете о голоде в Индии, и станет мне жалко индусов. Из уроков географии знала, что в среднем один миллион индусов умирает от голода ежегодно. И все я жалела их и хотела помочь. Деньги, конечно, были. И не помогала. Адреса не знала, куда посылать, спросить некого было. А в газету сделать запрос не догадалась. Теперь имею ли я право сама ждать помощи или упрекать кого?
— Бабушка, вы…
Но в этот момент случилось неожиданное: открылась дверь, и мистер Стоун вошел в столовую.
За время отсутствия он стал еще меньше; его одежда казалась уже совсем не по его фигуре, и выглядел он еще более сгорбленным и усталым. Только помня его пальто, шляпу и очки, Семья знала, что это — мистер Стоун.
Ясно, это был только деловой визит. Что же еще могло привести его в пансион № 11? Разумно было предположить, что он пришел уплатить следовавшие с миссис Парриш кое-какие деньги.
