даже четыре. Бабушка, вы слышите это? Четыре!
— И хорошо. С любовью всегда лучше не спешить.
— Мы будем писать друг другу. Часто, Бабушка, часто!
И она заплакала. И у Бабушки в глазах появились вдруг слезы.
— Мы будем писать часто, — говорила Лида и плакала.
Горячие слезы брызнули, сверкая, из ее сияющих глаз; но тихие и медленные они катились из бесцветных глаз Бабушки.
— Он уезжает через неделю! — воскликнула Лида, и ее голова упала на Бабушкину подушку.
— Через неделю? Так ты его увидишь еще, по крайней мере, семь раз. Погоди плакать. Ложись и спи. Завтра вставай красавицей.
Особенной чертой Лидиной любви было то, что она с самого начала не имела никаких сомнений в прочности этого чувства. Ни на минуту она не сомневалась ни в себе, ни в Джиме. Для ее любви могли существовать, она думала, только внешние препятствия: пространство, время, деньги. Что, расставшись, они могут измениться, — такая мысль не приходила ей в голову.
Бабушка не утерпела:
— А какая у него семья? Как они тебя приняли?
— О, Бабушка, я забыла сказать! Они все — чудные! Когда я вошла, его мама сказала: «А вот и симпатия нашего Джима», а его папа сказал: «Рад вас видеть. Делайтесь королевой вечера!» И все мне улыбались. Папа, Джим и его старшин брат танцевали со мной. Были и другие, много гостей. Я им пела, и всем понравилось. Знаете, Бабушка, я вспоминаю этот вечер, и я ужасно счастлива!
— Теперь спи. Если не сразу заснешь, то повторяй молитвы. Благодари Бога, Лида. Ты видела счастье в жизни.
23
На другой день Ама, чьи мысли были все грешнее и все хуже, пришла работать для миссис Парриш. Она сидела на полу, на циновке, и, углубленная в свои мысли и работу, против обыкновения не разговаривала, а как-то зло молчала. Иголка, нитки, ножницы, наперсток — все металось и сверкало в ее руках. Лицо ее было склонено над работой.
Бабушка сидела около, подготавливая работу для себя и для миссис Парриш. На ее вопросы Ама отвечала кратко. Во время завтрака она отказалась от пищи.
— Ты сердита сегодня, Ама?
— Что ж, когда я сержусь, я работаю лучше.
— Но что с тобой?
— Я огорчаюсь. — Она ниже наклонила голову и стала шить с такой быстротой, что ее игла сломалась надвое.
— Постой, Ама, — уговаривала Бабушка, — отдохни немного. Поешь. Отложи работу. Посиди спокойно.
— Я не могу сидеть спокойно. Я огорчаюсь.
— О чем ты так волнуешься?'
— Об одной монашке. О той самой, которую я больше всех не люблю.
— Но это нехорошо. Как это так — вдруг не любить сестру монашку.
— А вот и не люблю. Эта сестра Агата как увидит меня, то и начинает размышлять вслух — христианка я или нет. Она посмотрит на меня кротко и скажет обязательно что-нибудь неприятное, и чем неприятнее, тем лучше у ней голос: «Сестра Таисия, — она скажет, — помнишь ли ты, что имеешь бессмертную душу? Старайся ее спасти». Потом вздохнет глубоко и скажет: «Работай с миром! Я помолюсь о тебе!» — «Что ж, — я как-то ответила ей, — давай вместе читать „Отче наш“ наперегонки. Я прочитаю три раза, пока ты успеешь прочитать один раз». А она закачала головой: «Вот, вот… Это я и имею в виду».
Ама стала сердито почесывать в голове тупым концом иголки. Потом спохватилась:
— Я не должна этого делать. «Оставь голову в покое. Забудь, что у тебя есть голова», — сказала бы сестра Агата.
Ама вздохнула и продолжала рассказ о своем огорчении.
— Вот что случилось. Сестра Агата была послана в деревню, в миссию, с поручением. И вот она исчезла — и туда не пришла, и сюда не вернулась. Ходят слухи, что она и еще другие католики захвачены хунхузами в плен. Может, их мучили, может, уже убили. Мать игуменья распорядилась: для всех нас добавочные молитвы о спасении сестры Агаты и о ее благополучном возвращении в монастырь.
— А тебе не хочется об этом молиться, — пыталась угадать «грешные мысли» Бабушка,
— Мне не хочется об этом молиться? — воскликнула Ама. Она даже подскочила на циновке. В ее взгляде появилось даже презрение к подобной недогадливости: — Я молюсь вдвое больше, чем приказано, я постничаю: да вернется сестра Агата! Разве я ела завтрак? А ведь были китайские пельмени. Я ем теперь раз в день, Мои колени болят от молитвы. «Иисус, — я прошу, — да вернется сестра Агата. Верни ее невредимой. Пусть ни один волос не упадет с ее головы. Пусть вернется в прекрасном здоровье!» Я и сейчас молюсь. Шью и молюсь. Видели — сломала иголку.
— Но чем же ты огорчаешься, если так молишься?
— Чем? Если ее убьют, она — мученица и святая. Для нее не будет чистилища. Сейчас же на небо! И она там станет рассказывать обо мне. Хуже еще, — Ама даже закачалась от огорчения, — как только она станет святой, я должна молиться ей, игуменья прикажет. Я буду стоять на коленях и молить: ''О, святая сестра Агата'… А она будет поучать меня сверху: «Сестра Таисия, не так молишься! Ну как тебя взять на небо!»
Она стала мрачно и быстро шить. Но, начав говорить, не могла остановиться.
— Всю мою жизнь, — зашептала она горьким шепотом, — всю мою жизнь я мечтала попасть туда прежде сестры Агаты. Пусть бы она жила сто лет. Я бы встретила ее у Небесных Ворот: «Это ты, сестра Агата? Долго же ты зарабатывала вход в Небесное Жилище! Что ты такое сделала? Тайный грех?»
Бабушка уже и не знала, как на это ответить.
— Ама, Ама! — сказала миссис Парриш, появляясь в дверях. — Как твои мысли? Лучше?
— Хуже, — мрачно ответила Ама. — Недавно я спросила одну сестру китаянку, которая мне очень нравится: «Что мне делать, если у меня грешные мысли?» Она ответила: «Молчи, и никто не будет знать. Тут тебя будут любить, и там (Ама показала иглою на потолок) у тебя нет свидетелей».
— А почему, Ама, ты просто не выйдешь замуж? — спросила миссис Парриш. — Ты говорила, что игуменья тебе советовала это же самое.
— А за кого я выйду? За язычника? — Нельзя. За протестанта? — Нельзя. За белого? — Не возьмет. А как вы думаете, сколько в Китае молодых китайцев, холостых и католиков? Я еще не встретила ни одного. Если он хороший католик, то он — монах. Значит, не жених. Но я тем утешаюсь: редко замужние женщины делались святыми. Девство ценится очень. Были святые, о которых только известно: молчали и не вышли замуж. Но молчать мне труднее, чем не выходить замуж.
— Кто выходит замуж? — спросила Лида, входя. — Ама, это вы выходите замуж? Вы очень любите своего жениха?
— Шт… Шт… — зашипела Ама в страхе и даже отшатнулась, как будто бы ад с его дымом и пламенем раскрылся у ее ног. — Мне запрещено думать о любви. Мне сказано: попробуй начать думать о любви — и ты уже не сможешь остановиться.
— Довольно, — сказала Бабушка. — Мы достаточно наговорились на сегодня.
— Из-за Амы у нас у всех появились дурные мысли, — смеялась миссис Парриш.
24
— Миссис, — обратился Кан к Бабушке, — у калитки стоят три черные дамы. Они спрашивают, можно ли им войти.
Бабушка быстро поднялась со стула:
— Таня, это, наверное, игуменья приехала. Скорее постели белую скатерть. Кан, вскипяти чайник. Дима, уведи собаку из дома. Лида, не ходи в халате, оденься. Петя, ты — старший в семье. Пойдем со мной встречать игуменью. — И торопливо, но с достоинством она направилась приветствовать прибывших.
Три черных фигуры стояли в рамке раскрытой калитки. Впереди — игуменья, несколько позади — две монахини
