Кондратович. Несколько раз я встречал Алексея и беседовал с ним, когда он возвращался из ЦК с толстой связкой спорных рукописей. Судьба их решалась сложно. Беседуя на Пушкинской площади с Алексеем о том, что проходит и что не проходит, я невольно думал: никому из прохожих, даже очень интересующихся литературой, и в голову не приходит, что беседующий со мной потный, невзрачный человек держит сейчас на глазах у всех рукописи, которые во многом могут определить будущее нашей литературы. Почему Твардовский не давал Кондратовичу своей машины, не знаю, спрашивать стеснялся. Знаю только, что дистанция между главным редактором «Нового мира» и его сотрудниками, даже ближайшими, была весьма велика. Со всеми, включая Кондратовича, он был на «вы».
Однажды, когда к Кондратовичу попала на просмотр рукопись повести ещё безвестного Солженицына «Один день Ивана Денисовича», он стал править на первых же страницах необычный язык автора, приводить его в литературную норму, но потом оставил, поняв, что это сделать невозможно, да и не нужно. Затем рукопись отдали Твардовскому, тот спросил на редколлегии: «Какой это идиот начал править первые страницы?»
– Это я, Александр Трифонович, – отозвался Кондратович.
– Зря, править не надо было.
Это – со слов самого Кондратовича.
На основе своих ежедневных записей Кондратович издал интересные воспоминания о Твардовском. Но публикация, естественно, неполна; кое-что интересное о поэте он рассказывал на наших редких встречах. Надеюсь, что со временем всё, что записал Кондратович о Твардовском, будет опубликовано.
Константин Федин
К.А. Федин
В нашем «лицее», как называли ИФЛИ, процветали разного рода факультативные семинары. Для студентов, пробовавших свои силы в прозе, существовал семинар, а по сути литературный кружок, руководить которым пригласили Константина Федина, весьма именитого к тому времени писателя[33].
Не претендуя на лавры ни поэта, ни прозаика, я не записался в этот семинар, о чем сожалею: послушать Федина было бы очень полезно. Некоторые мои товарищи, посещавшие семинар, говорили, что получили от Федина много ценного.
Самого писателя я часто видел в коридорах института: среднего роста, чуть сутулый, с зачёсанными назад волосами, обнажавшими высокий лоб, он особо выделялся пристально вглядывавшимися в окружающее сильно выпуклыми серыми глазами. Федин казался сугубым интеллигентом дореволюционной выпечки, и впоследствии я сильно удивился, узнав, что он внук крестьянина и сын мелкого купца. Ничего крестьянского, простонародного в его внешности и манерах не было.
Осенью 1951 года ВОКС решил направить Федина в Вену, на месячник австрийско-советской дружбы. Мне поручили 13 сентября съездить на дачу писателя в Переделкино, с тем чтобы получить его согласие. В назначенный день автомашина доставила меня к красивой двухэтажной даче, выходившей не на улицу, а на широкое поле. Из-за ограды ко мне рвался оглушительно лаявший бульдог, которого с трудом уняла хозяйка дачи Дора Сергеевна, жена Федина.
Вскоре шаркающей походкой в тёплых домашних туфлях ко мне вышел и сам Федин, облачённый в просторную тужурку. Он повёл меня по крутой лестнице в свой кабинет, расположенный изолированно на втором этаже дачи. На письменном столе высились груды папок.
– Вот, готовлю своё собрание сочинений, – сказал хозяин. – Работа оказалась огромной, трудоёмкой. Всё надо перечитать, заново оценить для отбора, многое исправить.
Это вызвало моё молчаливое удивление: в те времена собрания сочинений удостаивались только умершие. После долгого перерыва Федин стал едва ли не первым исключением.
Визит длился недолго. Заполнив нужные документы, писатель вывел меня на участок, густо засаженный цветами.
– Вот слева – дача моего большого друга, человека, которого я высоко уважаю, прекрасного русского поэта Бориса Пастернака. Мы общаемся почти ежедневно.
Эти слова прозвучали как-то особенно подчёркнуто, выразительно.
И октября 1951 года мне пришлось провожать Федина, отлетавшего в Вену, на Внуковском аэродроме. Я заехал за ним в Лаврушинский переулок поздно вечером. Супруги Федины только что возвратились из Театра Вахтангова, где смотрели премьеру «Первых радостей». Усадили меня в столовой пить вместе с ними чай с вареньем. Я спросил о впечатлении от спектакля.
Вопреки ожиданиям – я чаял услышать обычное недовольство автора театром, не понявшим его замысла, – Федин сказал:
– Вы знаете, очень удачный спектакль. Почти всё получилось.
Мы поехали во Внуково по Большой Якиманке. По дороге я показал Федину дом, в котором жил в молодости Чехов и который он описал в «Свадьбе» (сейчас дома давно уже нет). Писатель живо заинтересовался, силился разглядеть в темноте и запомнить дом.
– Вот как? Живешь-живешь в Москве и так многого в ней не знаешь!
Далее я спросил его, будет ли он после «Первых радостей» и «Необыкновенного лета» писать книгу, где продолжит рассказ о героях.
– А зачем? – с удивлением спросил Федин. – Разве непременно нужна трилогия, а дилогии недостаточно? Нет, больше я о них писать не буду.
Завязался разговор о том, отчего люди так любят число три: два им кажется недостаточным, четыре – излишним. Я высказал какое-то своё предположение, связанное с христианской троицей. Федин глубоко задумался и изрёк:
– Видимо, дело в том, что минимальная семья должна состоять из трёх человек: мужчины, женщины и ребёнка. Христианская троица здесь, по-моему, ни при чём. В привязанности к троичности отразился, бесспорно, переход к моногамной семье.
Автограф К.А. Федина на книге «Необыкновенное лето»
Кроме того, как я отметил в дневничке, разговор в автомашине шёл о скульптуре и об австрийской литературе. Но никаких высказываний Федина и даже своих на сей счёт я не помню.
Предусмотрительно захватив из дома томик «Необыкновенного лета», во Внукове я попросил Федина надписать книгу. Писатель с готовностью вынул красивую авторучку. Надпись гласит: «Юрию Александровичу Федосюку – на добрую память о литературном разговоре на пути во Внуково». Томик, украшенный изящным почерком автора, цел.
Прошли годы. ВОКС распустили, вместо него в 1958 году образовался Союз советских обществ дружбы с зарубежными странами. Настала пора создавать Общество советско-германской дружбы. Вся организационная работа легла на мои плечи. Президентом нового общества был рекомендован Федин, тесно связанный с Германией и немецкой культурой: в годы Первой мировой войны он, русский студент, учившийся в Саксонии, был интернирован немцами и прожил под наблюдением полиции в стране до самого конца войны, успев за это время в совершенстве овладеть немецким языком. Важно было и то, что Федин был персоной, очень пригодной для презентации, – писатель с мировым именем. Я готовился стать его ближайшим помощником – ответственным секретарем Общества.
На 7 января 1958 года в Доме дружбы было назначено учредительное собрание. Я не ведал передышки – подбирал состав правления Общества, связывался с кандидатами, наконец, мне поручили написать доклад, который должен был произнести Федин.
Накануне учредительного вечера ко мне заехал Федин и забрал напечатанный текст «своего» доклада, который и зачитал на следующий день без всяких заметных поправок. В докладе, касавшемся в основном традиций русско-германских и советско-германских культурных связей, я густо излил всю свою эрудицию. По окончании доклада некоторые слушатели просили меня обратить внимание Федина на две или три фактические ошибки. В ошибках был повинен я, и потому Федину ничего о них не сказал.
В книге К. Воронкова «Страницы из дневника» приводятся слова Федина, произнесённые им 18 августа 1966 года в связи с предстоящей его речью на съезде писателей: «Предупреждаю вас: речь будет писательская, мной самим от начала до конца написанная. Я один раз в жизни прочитал написанную не мною речь. Мне было очень трудно, я чувствовал себя очень плохо».
Это явный намёк на текст доклада, прочитанного им в Доме дружбы 7 января 1958 г. Но мне не
