казалось, что Федин во время чтения «чувствовал себя очень плохо». Докладчика наградили обильными аплодисментами.
До сих пор мне непонятно, почему Федин не только не написал доклад сам, но даже его не правил. Видимо, времени не было.
После доклада членов только что избранного правления Общества председательница Союза обществ дружбы Н.В. Попова пригласила на организационное совещание в соседний зал. Я с удивлением не узрел себя в списке членов правления и на всякий случай спросил Попову, надо ли мне присутствовать.
– Нет, – спокойно ответила она.
Федин поискал меня глазами, нашел и хотел совместно со мной отправиться на совещание. Услышав от меня, что я не зван, «был удивлён» – так я отметил в дневничке.
Столь оглушительной оплеухи, притом ничем не вызванной, я, кажется, никогда ещё в жизни не получал. Придя домой, обозлённый, я тут же решил уходить из ССОДа и уже на следующий день начал искать работу. Тем не менее в оставшееся время мне пришлось исполнять обязанности ответственного секретаря нового Общества, хотя ни я, ни кто другой на этот пост избран или назначен не был.
Федин раз или два приезжал ко мне по делам Общества, в остальном мы обменивались телефонными звонками или письмами. Однажды он оставил у меня в кабинете свою заветную трубку; я обнаружил её только тогда, когда взволнованный Федин позвонил мне насчет неё из дома. За трубкой заехала дочь Федина Нина – моя ровесница, высокая черноволосая женщина, разговаривавшая со мной весьма нелюбезно. Не понравился.
В одной из бесед Федин поделился со мною своей заветной мечтой – поехать на месяц-другой в саксонский городок, где он жил в Первую мировую войну, чтобы пожить там как неофициальное лицо, вспоминая золотые годы молодости. Мечта показалась мне неосуществимой: такие поездки сугубо личного характера никак не одобрялись властями. Однако через год или два я узнал, что Федин добился поездки и нашел в Цвиккау многих немцев, знакомых по годам первой войны, даже свою тогдашнюю домохозяйку.
Я показал Федину «Словарь обиходного немецкого языка» Кюпнера, подаренный мне каким-то немецким гостем ВОКСа, он попросил почитать, аккуратно вернул, но с явной неохотой: ему явно захотелось иметь у себя такую книгу.
Перейдя через месяц после злополучного собрания в Доме дружбы на работу в Совиформбюро, я расхвастался в редакции, что близко знаком с Фединым. А в декабре грянуло «дело Пастернака», издавшего за границей роман «Доктор Живаго» и получившего Нобелевскую премию. В «Новом мире» за подписями Твардовского, Федина и некоторых других писателей появилось пространное осудительное письмо по поводу романа, адресованное Пастернаку. В связи с бурной реакцией заграничной общественности, нам, работникам Совинформбюро, предписали всемерно отстаивать советскую позицию в прессе, издаваемой для заграницы, и в самой заграничной прессе. Мне предложили послать Федину письмо с просьбой написать для самого авторитетного журнала ФРГ «Шпигель» отзыв о романе Пастернака. Федин не замедлил с ответом:
18 декабря 1958 г.,
Москва.
В СОВИНФОРМБЮРО
Тов. ФЕДОСЮКУ
Уважаемый товарищ Федосюк!
Для журнала ФРГ «Der Spiegel» я ничего писать не буду.
Если этот журнал интересуется моими суждениями о романе «Доктор Живаго», то моё мнение об этом романе опубликовано в советской печати, – я имею в виду письмо Б.Л. Пастернаку редакции «Нового мира». Можно было бы, полагаю я, посоветовать редакции «Der Spiegel»
С товарищеским приветом
Если бы я был чуть поумнее и памятливее, то вспомнил бы давние слова Федина о его «большом друге» – соседе Б.Л. Пастернаке, понял бы, как трудно было ему подписывать антипастернаковское письмо в «Новом мире», и, разумеется, с такой легковесной просьбой, даже под нажимом начальства, к старому писателю не обратился бы.
Яков Флиер
Я.В. Флиер в Вене (фотография 1946 года)
В сентябре 1946 года ВОКС направил в Австрию делегацию на 1-й конгресс Австро-советского общества в составе: профессор В. (глава делегации), архитектор В.М. Кусаков, профессор-невропатолог В.К. Хорошко, пианист Я.В. Флиер[34] и в качестве секретаря делегации я. Пробыли три недели с заездом в Венгрию.
Во время поездки я более всего сблизился с Флиером. Этому способствовала наименьшая разница в возрасте (восемь лет), а главное – его живой, общительный и добрый характер.
Худощавый, горбоносый и подвижный Флиер непрерывно развлекал меня россказнями и анекдотами. В 1936 году он уже побывал в Вене, получил диплом на международном конкурсе пианистов и чувствовал себя в австрийской столице как рыба в воде. Впрочем, Флиер принадлежал к разряду людей, которые повсюду чувствуют себя легко, вольготно и раскованно.
Ввиду того что Флиеру предложили дать два дополнительных концерта по окончании срока, установленного для пребывания делегации в стране, я, с разрешения начальства, остался с ним в Австрии после того, как три остальных члена делегации вернулись в Москву.
Помимо пианистического таланта Флиер обладал незаурядным даром пародиста. Руководитель нашей делегации был редкостным тупицей и бурбоном. Некрасивый, невежественный и самоуверенный, он к месту и не к месту старался выказать себя твердокаменным классовым бойцом. Улыбка на его напряжённом лице была явлением редким. Легкомысленные австрийцы быстро раскусили его и всерьёз не принимали. Трудно было подыскать более неподходящую кандидатуру руководителя советской делегации в Австрии. На диспуте в Венском университете он на моих глазах позорно провалился. Учёный-недоучка, В. выдвинулся благодаря модному в то время тезису: русская классическая философия, то есть Белинский, Добролюбов, Чернышевский, всегда опережала западную, на которую к тому же оказывала могучее влияние. На эту тему В. написал большинство своих книг и брошюр. Но выступать в Венском университете с прямыми намёками на то, что неведомый австрийцам Белинский едва ли не выше Гегеля, было более чем неосмотрительно. Неслучайно после 1953 года звезда В. мгновенно закатилась, и все наши учёные, с которыми я заводил речь о моём венском спутнике, отзывались о нём с нескрываемым презрением.
Все свои выступления в Австрии В. начинал одинаково, примерно так: «Господа! Австрийская реакция, вдохновляемая американским империализмом, постоянно ищет коварные лазейки, пытаясь повернуть неумолимый ход истории назад. Миллионы советских людей, вдохновляемые предначертаниями великого товарища Сталина, единодушно выступают против козней австрийской реакции, несущей своему народу неминуемую гибель» и т. д. в том же духе. Известный австрийский литератор Гуго Гупперт, взявшийся переводить речи В. на немецкий язык, впал в полное отчаяние.
Быстро уловив все повадки В., Флиер, оставаясь наедине со мною, разыгрывал уморительные сцены: надув щеки и напустив на себя грозный петушиный вид, то есть перевоплотившись в В., Флиер как бы потряхивая мешковатыми брюками, условно выходил на трибуну и, вперив глаза в потолок, голосом, полным гнева, изрекал: «Господа… Австрийская реакция… коварные лазейки… неминуемая гибель» и т. п. Я чуть не катался по полу от смеха.
От Флиера я узнал многие частности о наших видных деятелях культуры: мало с кем из них он не общался. Оценки увиденного в Австрии, даваемые Флиером, были лаконичны и метки. Как-то я многословно возмущался слабым выступлением дирижёра Карла Этца, Флиер же коротко резюмировал: «Студент 3-го курса нашей консерватории, не из лучших». О певице Стояновой: «Пыжится, да и только». Заграничную действительность он воспринимал трезво, умел отделять хорошее от плохого. В одном из закутков венского кабаре «Шифе латерне» мы обратили внимание на сценку: богато одетый мужчина обнимал даму, а возле играл лирическую музыку специально нанятый скрипач, которого пара вовсе не стеснялась. «Да, – сказал Флиер, – незавидна судьба этого совсем неплохого музыканта». Он уловил в игре скрипача талант.
