мир, он часто ездил за границу в составе самых пёстрых делегаций. Так, однажды он оказался в делегации вместе с митрополитом Крутицким, Л.Т. Космодемьянской – матерью Зои и Шуры Космодемьянских, летчиком Маресьевым. Мне рассказывали, что по этому поводу он острил: «Странная делегация: один космополит (о себе), один митрополит, мать, потерявшая двоих детей, лётчик, потерявший обе ноги».
В своих писаниях Эренбург не терпел ни малейшей редакторской или цензорской правки. Незадолго до своей смерти он переслал к нам в АПН свою статью для публикации в одном французском журнале. В статье содержалась какая-то фраза, которую моё начальство не сочло возможным пропустить и заставило меня (я замещал тогда главного редактора по Западной Европе) потребовать у Эренбурга изменений.
Я поручил вести переговоры редактору. Эренбург не соглашался ни в какую. Так статья и не пошла.
Как только Эренбург умер, меня вызвал ответственный секретарь Агентства Пищик и приказал послать статью.
– Но ведь Эренбург не согласился вычеркнуть или исправить фразу.
– Посылайте, как было, ничего не меняя.
И таинственно добавил:
– Так надо.
Не помню, что это была за фраза, но речь шла о мелочи. Понять не могу, что внезапно изменилось в этом мелком деле со смертью автора.
Однажды на заседании правления АПН председатель Бурков рассказывал о каком-то высоком совещании в ЦК, на котором выступил и Эренбург. Это было после XX съезда КПСС. Тут Эренбургу задали вопрос: как он думает, почему при Сталине он не был репрессирован? Не потому ли, что Сталин его очень любил?
На это Эренбург спокойно ответил:
– Сталин расправлялся и с теми, кого он не любил, и с теми, кого любил. Почему он не расправился со мной – сам удивляюсь.
Романы Эренбурга, написанные сильно и динамично, всё же во многом напоминают репортажи или киносценарии. Они по-западному ёмки и нерасплывчаты, но живописности и широкого дыхания, свойственных русской классической прозе, им не хватает. Кроме того, Эренбург всегда стремился поговорить не о вечных проблемах, а о злободневном, поднимать острые вопросы современности, а печатать при Сталине произведения обо всём, что болело, было невозможно. Поэтому сейчас я с трудом представляю себе человека, читающего или перечитывающего «Бурю», «Девятый вал» или «Падение Парижа» с их ультразлободневностью, испорченной к тому же неизбежными в силу политических причин недомолвками.
Подлинный памятник Эренбург воздвиг себе своими военными статьями, которые читаются и сегодня, но прежде всего мемуарами «Люди, годы, жизнь», где его острая наблюдательность сочетается с глубиной и смелостью исторических обобщений. Подобного широкоохватного произведения о первых двух третях XX века, напоминающего «Былое и думы» Герцена, я в нашей литературе не помню: его можно с наслаждением читать и перечитывать, оно, несомненно, наделено бессмертием.
ИНОСТРАНЦЫ
Мартин Андерсен-Нексе
М. Андерсен-Нексе
В июне 1949 года, когда торжественно отмечалось 150-летие со дня рождения Пушкина, Союз писателей и ВОКС пригласили на празднование многих видных иностранных писателей. Среди них был и 80-летний Андерсен-Нексе[45].
Престарелый датчанин отказался от предложенной гостям утомительной поездки в Ленинград, Псков и Михайловское и проводил всё время в Москве, где и до того бывал неоднократно. Как крупный писатель и верный друг Советского Союза, он был окружен почётом и вниманием.
Однажды, опоздав на общий обед иностранных гостей в ресторане «Националь», я уселся за одинокий стол в опустевшем зале второго этажа. Тут ко мне подошёл мой знакомый Владимир Стеженский, сотрудник иностранной комиссии Союза писателей СССР. Кстати, именно ему Ялта обязана тем, что полностью уцелела в войну: немцы готовились взорвать город, но Стеженский – в то время военный переводчик – сумел обворожить захваченного в плен немецкого инженера, расставившего в Ялте цепочку подземных мин с тайным централизованным пунктом электрозажигания. Инженер, наслушавшись речей Стеженского о гуманизме и немецкой культуре, раскрыл ему всю систему, и она была своевременно обезврежена. За это скромного переводчика заслуженно удостоили звания почетного гражданина Ялты.
Стеженский пришел обедать с Андерсеном-Нексе и его супругой. Увидев меня, предложил отобедать вместе. Познакомились. Я занял место слева от писателя, усевшегося в торце стола, и внимательно слушал, взирая на него.
Нексе, полный, крупный старик с гривой зачёсанных назад полуседых волос, широкоскулым волевым лицом, очень напомнил мне внешне Бетховена, если бы композитор дожил до его лет. Повязав вокруг шеи накрахмаленную салфетку, Нексе вкушал обед с тем насладительным уважением к пище, которое свойственно людям, вдоволь наголодавшимся в молодости. А свою трудную, полунищую молодость он подробно описал в романах.
Нексе явно гордился женой, уже не первой, – рослой, довольно красивой брюнеткой, которая, хоть и не была молода (ей было явно за сорок), но вполне годилась бы ему в дочери. Обращался он к ней с нескрываемой нежностью. Жена была немкой, он познакомился с ней в Германии. Чувствовалось, что между супругами царят полное понимание и согласие.
Застольный разговор не запомнился, он явно касался проходных, бытовых мелочей. Одно лишь удивило и запомнилось: Нексе вовсю восхищался Германией и немцами. Тогда, всего через четыре года после окончания кровопролитной агрессии гитлеровской Германии, это звучало необычно и даже вызывающе, тем более что Нексе был активным антифашистом. Он высоко отзывался о немецком трудолюбии, высокой культуре этой нации, говорил о большом будущем немецкого народа. Как известно, остаток своих лет датский писатель, провёл не в Дании, которая его не признавала, а в ГДР, где он пользовался огромным почётом и уважением властей. Там же, в ГДР, пять лет спустя он умер, там же и похоронен.
В 1985 году я побывал на родине писателя – в датском городке Нексе, чье название он присоединил к своей фамилии в качестве псевдонима. Надо иметь в виду, что фамилию Андерсен носит едва ли не каждый пятый датчанин и писателю надо было как-то выделиться из сотен тысяч Андерсенов.
В доме, где родился Нексе, – а он уцелел – живут посторонние люди, которые об авторе «Пелле- завоевателя» и знать не хотят. Неподалеку от дома – памятник в виде бюста на высоком постаменте. Мы возложили к подножию венок. Скульптура мало напомнила мне живого писателя, с его подвижным и выразительным лицом, запомнившимся, когда он с аппетитом уписывал украинский борщ, которым так славилась кухня «Националя». Впрочем, таково свойство, наверное, очень многих памятников.
Генрих Бёлль
Г. Бёлль
Из всех западногерманских писателей Генрих Бёлль пользовался (да и пользуется) у нас наибольшей популярностью[46].
Поэтому делегация советских писателей (директор Института мировой литературы И.И. Анисимов, украинский прозаик Михаил Стельмах и молдавский поэт Андрей Лупан), с которой осенью 1960 года я ездил по ФРГ, пожелала непременно встретиться с Бёллем.
Бёлль принял нас 29 ноября в своей обширной одноэтажной вилле в деревеньке Мюнгерсдорф около Кёльна. То была не летняя дача, а постоянное обиталище писателя.
Было сумрачно, свет не включали, и весь этот недолгий визит мне вспоминается в каком-то полумраке. Высокий, моложавый, с нервно-подвижным лицом, писатель принял нас весьма любезно. У него уже был гость – его друг, молодой литера туровед Рюле, который молча присутствовал на беседе. Фамилия Рюле нам тогда ничего не говорила, позднее выяснилось, что это весьма деятельный антисоветчик.
Бёлль, усадив нас на широкий диван, сразу же огорошил советских гостей:
– Весьма рад вашему визиту. Я как раз читаю книгу, которая всё глубже раскрывает передо мной вашу родину. Это мемуары Троцкого.
Мы сделали невольное глотательное движение и промолчали. А Бёлль как ни в чем ни бывало
