продолжал:
– Как тонко Троцкий чувствовал душу русского человека! И вообще – какой трогательно искренний, благородный и талантливый человек этот ваш Троцкий. Как увлекательно написал он свои воспоминания!
Наступившую паузу наконец нарушил глава делегации Анисимов:
– Троцкий не пользуется у нас уважением. Это политический банкрот. Народ его отверг.
– Вот это-то и знаменательно! – с живостью откликнулся хозяин. – Трагедия непонятого, честнейшего идеалиста. Недаром говорится, что несть пророка в своем отечестве. По книге видно, что это за чистейший человек.
Рюле молча улыбался.
Наконец удалось столкнуть Бёлля со скользкой темы. Он с жаром принялся рассказывать о своей недавней поездке в СССР, о встречах с советскими писателями, о том, как важно для взаимопонимания между обоими народами расширять и укреплять контакты. Недавно у него побывал журналист Лев Безыменский, он тоже об этом говорил. Бёлль всей душой за это, потому что страстно любит Россию, русского человека с его фанатизмом, широкой и неразгаданной душой.
С благоговейным трепетом Бёлль показал на висевшую у него на настенном ковре маленькую икону Богородицы – сувенир, привезённый из России.
Из всего слышанного стало ясно, что Бёлль любит не Советскую Россию, а Россию вообще, вне всяких исторических изменений, такой, как её изображали Толстой, Лесков и Достоевский. По некоторым деталям мне показалось, что Бёлль – религиозный, глубоко верующий человек.
Таков был наш визит к Бёллю. Мы вышли несколько обескураженными. Но мое общение с Бёллем имело вскоре печальное продолжение.
Через два года, в октябре 1962 года, Бёлль в очередной раз посетил СССР. Сразу же по приезде на него набросился корреспондент «Вечерней Москвы» Дранников и взял интервью. В публикации он исказил слова Бёлля, который предстал перед читателями чуть ли не как коммунист. Это вывело писателя из себя, он стал возмущаться и скандалить, грозил предать дело огласке. Всё это дошло до самого «верха», и Агентству печати «Новости» было предложено успокоить Бёлля, взяв у него новое интервью. Но не для АПН, а для профсоюзной газеты «Труд». Заранее были подготовлены и утверждены весьма невинные, нейтральные вопросы, отпечатанные затем на немецком языке.
Председатель АПН Бурков вызвал меня и предложил отправиться к Бёллю в качестве интервьюера. При этом я должен был ложно представиться как корреспондент газеты «Труд». Надо представить себе, как мало меня обрадовала подобная миссия.
3 октября я поехал в гостиницу «Пекин», где проживал Бёлль. Интервью, сообщил я ему, предназначается для завтрашнего номера газеты; передал ему листок с вопросами. Ссылаясь на усталость после поездки в Троице-Сергиеву лавру, Бёлль всячески хотел уклониться от беседы или отложить её на следующий день. Однако я был непреклонен.
Тут Бёлль заявил, что интервью Дранникова в «Вечерней Москве» настолько омрачило его пребывание в СССР, что он две ночи не спал. Я сказал, что мне и моим коллегам – московским журналистам известно, что Дранников исказил некоторые мысли Бёлля, о чём мы очень сожалеем. Тем более советскому читателю будет интересно и важно прочитать высказывания популярного писателя в неискаженном виде – с этой целью я и приехал.
Тут немецкий гость смягчился: в интервью он никак не хочет касаться инцидента с Дранниковым, пусть это дело будет предано забвению. Он надеется, что случай этот нетипичен, а публикация беседы со мной будет типичной для современной русской журналистики.
Затем Бёлль, волнуясь и тщательно подбирая слова, продиктовал мне ответы на поставленные вопросы. Я записывал.
Он спросил, нужна ли в интервью «политика», на что я сказал, чтобы он отвечал, как считает нужным; мы же полагаем, что провести грань между литературой и политикой невозможно.
То, что он мне диктовал, не содержало особой крамолы, но было совершенно неприемлемо для советской прессы. За туманными, расплывчатыми формулировками проступала главная идея: в отсутствии взаимопонимания между ФРГ и СССР повинны обе стороны. Прежде всего дело тут в различной политической терминологии. На вопрос, какая проблематика более всего волнует сейчас западногерманских писателей (ожидался ответ: вопросы войны и мира, сотрудничества между народами), Бёлль ответил: «Проблема согласования политической терминологии, разделяющей оба мира». Именно этот тезис он считал самым важным во всём интервью и настаивал на том, чтобы ответ этот не был ни исключён, ни сокращён.
Я пытался хотя бы скромными поправками спасти интервью, но Бёлль сражался за каждое слово. Так, он сказал что-то об интересе, который к нему проявила «московская публика», я пытался объяснить ему, что «московская публика» звучит несколько приниженно, и предлагал заменить это выражение на «советские читатели». Но Бёлль уперся, указав, что он выступал публично только в Москве. Мне же стало ясно, что он как огня боится термина «советский» как сугубо политического.
Уже прочитав запись – её помог мне сделать приставленный к Бёллю в качестве переводчика преподаватель ЛГУ Рожновский, – Бёлль вдруг решил согласовать ответы со своим спутником поэтом Рудольфом Хагельштанге. Тот по телефонному звонку сразу же явился в номер Бёлля. Началось совместное чтение, перечитывание и обсуждение записанного. Хагельштанге заново сформулировал ответ на третий вопрос – о приёме в СССР. Я с трудом удержался от замечания, что мне нужны ответы Бёлля, а не Хагельштанге.
Время шло, наконец окончательный текст был готов. Бёлль его завизировал, прося, чтобы все возможные изменения «Труд» с ним согласовал.
Вспоминая предыдущую встречу со мной, Бёлль сказал: «Помните, тогда между нами была дискуссия о Троцком?» На сей раз он поинтересовался, будет ли Троцкий реабилитирован в СССР, и вновь выразил горячие симпатии к нему. Хорошо ещё, подумал я, что ты хоть не вставил это в текст интервью.
С тяжёлым сердцем от невыполненной миссии я отправился в АПН, доложил ждавшему меня Буркову о свидании с Бёллем и показал записанное. Мне страшно хотелось – и об этом я сказал Буркову, – чтобы интервью в таком виде и было опубликовано: это лишит Бёлля возможности позорить нашу прессу. Но шеф только с улыбкой посмотрел на меня и стал звонить кому-то по аппарату правительственной связи – «вертушке».
Конечно же, интервью напечатать побоялись. Но на этом мой позор не кончился. По возвращении в ФРГ Бёлль, кажется, благородно отмолчался, зато его спутник Хагельштанге издал книгу о поездке в СССР «Кукла в кукле» или что-то вроде того. Советская действительность в книге уподоблялась матрёшке, которая по мере раскрытия из внешне огромного и впечатляющего оборачивалась чем-то ничтожным и мизерным. Целую страницу автор посвятил моему неудачному интервью, изобразив меня (к счастью, без указания имени) в самом глупом и невыгодном свете.
Теперь я думаю: хорошо ещё, что оба писателя не спросили меня как самозванного корреспондента «Труда», какова фамилия главного редактора и каков тираж газеты. Я не позаботился об этом заранее осведомиться, не смог бы им ответить и разоблачил бы себя окончательно.
Херлуф Бидструп
Херлуф Бидструп
На майские празднества 1952 года ВОКС, как всегда, пригласил делегации из многих стран. Приехала и группа датчан. Их сопровождающий внезапно заболел, и мне поручили сопровождать делегацию 1 и 2 мая. Мы смотрели парад и демонстрацию с трибун Красной площади, потом я накормил их праздничным обедом в гостинице.
2 мая я повёз датчан на осмотр города, пояснения давал сам. На Ленинских горах мы вышли из машин размяться, погулять. О чём-то шутили, говорили, погода была хорошая. Один из членов делегации показал мне на очень моложавого худощавого датчанина в больших очках и в его присутствии шутливо предупредил:
– Вы его опасайтесь. Это художник-карикатурист. У него очень злой карандаш. Так вас изобразит, что плакать будете.
Но человек в очках заулыбался и показал, что у него в руках ничего нет, – дескать, я могу не
