Недавно, проезжая по дальнему району московского Юго-Запада, я услышал от водителя автобуса объявление: «Следующая остановка – улица Введенского» и не смог сдержать улыбку. Дело в том, что мои воспоминания об общении с выдающимся радиофизиком, академиком, Героем Социалистического труда и так далее можно уподобить узкой щёлочке, через которую этот большой учёный виден только в комическом свете[9].
В ноябре 1952 года власти ГДР пригласили на празднование 35-летия Октябрьской революции советскую культурную делегацию. Во главе её был поставлен столь крупный деятель, как Введенский, в то время ко всему прочему главный редактор Большой советской энциклопедии. Непосредственная подготовка делегации и обеспечение её отъезда были поручены мне.
Заочно Введенский представлялся мне властным, энергичным человеком, могучим организатором. Ничего подобного! Даже внешне он разочаровал меня: узкоплечий, с обвисшими щеками, ввалившимися глазами великомученика, он казался тяжело больным. Весь он был начисто лишён чётких линий и уверенных движений. Введенский отлично подошёл бы на роль профессора Серебрякова в чеховском «Дяде Ване». Кажется, до того – во всяком случае, в советское время – он ни разу не бывал за границей. Ответственная поездка, да ещё в роли руководителя делегации, бесспорно, пугала его, особенно частые переезды и вообще изменение привычного образа жизни. К возложенной на него миссии он отнёсся чрезвычайно серьёзно.
Из-за этого начались не только его, но и мои страдания. Со всякими предотъездными вопросами академик, разумеется, начал обращаться в соответствии со своим рангом непосредственно к высшему моему начальству. Но руководство весьма вежливо предложило неугомонному учёному обращаться прямо ко мне, ответственному за отправку делегации, «знатоку ГДР». Последнее было сильно преувеличено: в сталинские времена, особенно в 1948 году, нас, рядовых чиновников, за границу пускали неохотно, и я в ГДР к тому моменту не побывал, о чём мне было стыдно признаться не только Введенскому, но и кому бы то ни было.
Так или иначе, но то сам академик, то его властная супруга начали беспрестанно атаковать меня по телефону. Первые два раза при этом, представляясь, академик подчёркивал нервным и расслабленным голосом: «Введенский, через два «в», ни в коем случае не через одно». Уже только это начинало меня бесить. Вопросы же были такого рода:
– А какова погода в ГДР и какой она будет во время поездки?
– Брать ли зонтик? Демисезонное или зимнее пальто?
– Какие лекарства взять с собой? Есть ли в поезде врач?
– Какие лекарства таможня может отобрать?
– Точно ли в Берлине будут встречать, не забыли ли вы сообщить им номер поезда и вагона?
– На сколько время в Берлине отлично от московского?
– Будет ли среди встречающих коллега Мюллер (или другая фамилия старого знакомого Введенского)?
– Можно ли взять с собой научные труды для подарков? Как их оформлять?
И так далее и тому подобное. Самое ужасное, что вопросы задавались не в комплексе, по мере накопления, а как только приходили в голову; таким образом, звонок ко мне раздавался едва ли не каждые полчаса. На большинство их ответа я не знал, обещал выяснить, это требовало времени, следовали новые нервные звонки с напоминаниями. Уверенных ноток «знатока ГДР» академик в моем голосе не слышал, это его тревожило и раздражало. Звонки учащались, тон учёного становился недовольным и плаксивым. Начав паковаться за четыре дня, супруги Введенские, по мере отбора предметов, впадали во всё новые и новые сомнения и недоумения. Я медленно погружался в отчаяние.
Последней каплей оказался звонок жены академика с таким вопросом:
– Борис Алексеевич беспокоится: не едет ли поезд Москва – Берлин до Западного Берлина и не проедет ли таким образом делегация мимо Восточного Берлина и не окажется ли в Западном, что вызовет скандал и может быть расценено как попытка эмиграции?
На глазах у меня выступили слёзы. Я вдохнул воздух и злым голосом ответил, что состав идёт только до Восточного Берлина.
– А вы точно проверили?
Проведав о тревожном нраве академика, начальство отправило меня вместе с управляющим делами ВОКС в день отъезда на его квартиру (Б. Калужская, 13). Нужды в этом никакой не было: для доставки учёного на вокзал была вызвана автомашина Академии наук, багаж готовились нести какие-то дюжие молодцы. Но своим присутствием мы с управляющим должны были засвидетельствовать неусыпную заботу руководства ВОКСа о благополучном отъезде Бориса Алексеевича.
Академик выглядел плохо, ночь явно не спал. Квартира была в состоянии, напоминавшем полный переезд на новое место: на полу валялись сор, обрывки шпагата, с места были сдвинуты тяжёлые сундуки. Судорожно в последний раз проверялось: всё ли взято? Особенно тщательно – явно не в первый раз – содержание аптечного ящика. Несмотря на тёплую погоду, плечи Введенского поверх пальто покрывал шотландский плед.
Наконец «ЗИС» академика тронулся, за ним наша «Победа». На вокзал прибыли ещё до подачи состава. Когда состав подали, Борис Алексеевич очень просил нас выяснить: тот ли это состав? Хотя таблички свидетельствовали: «Москва – Берлин».
Когда делегация формировалась, мне очень хотелось поехать с ней. Но после общения с Введенским рад был, что не поехал: вряд ли выдержал бы должность секретаря при нём.
Несколько позднее, познакомившись по делам службы с другим академиком, В.П. Никитиным (электротехника), человеком вполне земным и уверенным в себе, я не удержался и поведал ему о некоторых чертах личности Введенского. Помню ответ Никитина:
– Его характер мне известен. Всё дело в изнеженном воспитании. Я прошёл суровую школу жизни. Борис Алексеевич всю жизнь провёл в тепличных условиях. Мы с ним ровесники, оба 1893 года рождения, но сравните нас: не правда ли, он выглядит намного старше?
В самом деле: бодрый, подвижный Никитин на вид казался чуть ли не сыном Введенского.
Парадокс, которыми столь богата наша жизнь: крепыш Никитин умер через три года, болезненный Введенский – через 17 лет.
Михаил Водопьянов
М.В. Водопьянов
После XX съезда КПСС, когда оживились культурные связи СССР с заграницей, мне как заведующему отделом Центральной Европы ВОКСа пришлось немало потрудиться, отправляя за рубеж разного рода советских деятелей в качестве лекторов. В списке желаемых кандидатур, присланном немцами ГДР, значился легендарный лётчик Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых Героев Советского Союза[10]. Я связался с ним, он согласился поехать. Пришёл ко мне для обсуждения предстоящей поездки. Тут меня поразило одно: он твёрдо настаивал, чтобы его представляли за границей не как лётчика, а как писателя, словно писание книг было главным делом его жизни.
Я провожал, а потом встречал его во Внукове. Во всём чувствовалась незаурядная, колоритная личность. Ехал он, разумеется, не в лётной форме, а в гражданском, но бывалый военный лётчик ощущался как в его богатырской фигуре, так и в каждом уверенном, неторопливом движении.
Провожал и встречал Водопьянова вместе со мной молодой человек по имени Герман, к которому лётчик проявлял поистине братские чувства: они были на «ты», обнимались и целовались. Из ГДР Водопьянов привез Герману и его маленькой дочке подарки. Выяснилось, что это литературный секретарь Водопьянова, с помощью которого он написал и подготовил к изданию едва ли не все свои сочинения. Герман довольствовался ролью тени Водопьянова – сам, кажется, ничего не написал и не издал.
Когда Водопьянов вышел из самолёта, он был багрово красен и слегка покачивался. Винный запах убедил меня, что немцы крепко напоили его перед отлётом. На мой вопрос о поездке лётчик ответил, что она была исключительно удачна, немцы проявили к нему невиданное гостеприимство, осыпали его подарками.
Тем же летом ВОКС принимал генерального секретаря Общества германо-советской дружбы Миснера. Узнав, что Миснер, столь тепло принимавший его в ГДР, в Москве, Водопьянов позвонил мне и пригласил его к себе на дачу; с Миснером поехал и я. В этот же день радушный Водопьянов пригласил к себе на дачу
