сказал Ратников. — Может быть, и Маше придется повоевать, только другим оружием. Как, Маша?
— Я готова, — смутилась Маша.
— Но первое твое дело — хозяйствовать. Прикинем все до крохи. Норма минимальная. Для Аполлонова — усиленный паек, воды не жалеть. Понятно?
— Понятно, товарищ командир, — ответила Маша, впервые назвав Ратникова командиром.
— Ну и ну! — удивленно присвистнул шкипер. — Это что же, наподобие партизан, что ли?
— Будем активно пробиваться к своим.
— А где они, свои-то?
— Вот с этого и начнем. — Ратников закинул за плечо автомат. — Постоянная готовность номер один. Сутки отдыхаем, Маша нас подкормит как следует — и завтра вылазка к селу. Быков поведет. Нужны медикаменты, еда, связь с местными жителями. И последнее. — Он оглядел всех, чуть жестче, чем на других, посмотрел на шкипера. — Дисциплина корабельная! Без разрешения — ни на шаг!
И эти его слова были всеми приняты с молчаливым согласием, как приказ командира.
В этот день они тщательно упрятали шлюпку среди камней, но так, чтобы ее в любой момент можно было легко спустить на воду и выйти в море. Соорудили еще один шалаш, попросторнее. В первом с Аполлоновым поместили Машу, чтобы она все время могла за ним присматривать, в другом поселились Ратников, Быков и шкипер. Определили запасы: продуктов и воды могло хватить педели на полторы при строжайшей экономии. Не больше. Значит, рассуждал Ратников, за это время надо найти какой-то определенный выход: или пробиться к своим («Где они, в самом деле, свои-то?»), или связаться каким угодно путем с партизанами («Где они, эти партизаны, и есть ли они вообще?»).
Вечером, уединившись, Ратников с Быковым сели возле шлюпки, решили прикинуть, что можно сделать в их положении. Выходило, выбраться отсюда будет довольно сложно, а может, и вообще не удастся. Значит, придется действовать самостоятельно неизвестно какое время. Ни тот, ни другой говорить об этом вслух пока не решались. Человеку свойственна надежда, в каком бы положении он ни оказался, — это его поддерживает. Но если он теряет надежду, тогда дела его совсем плохи, он перестает бороться, заботится только об одном — выжить любой ценой. И, как правило, погибает. Ратников и Быков были далеки от таких безысходных мыслей. Сейчас их заботило главное — как пробиться к своим?
— Даже не верится, что война идет, — сказал Быков. — Закат-то тихий какой.
— У нас закаты не хуже, — произнес Ратников. — Да, теперь, боцман, отзакатилось все далеко.
— Откуда сам-то?
— Средняя полоса. Нету ничего лучше на свете.
— Хорошо… А я вот женился перед самой войной. Ездил в отпуск — и женился. Дернуло же!
— Почему — «дернуло»? Здорово ведь.
— Сердце болит. Жена с полугодовалым сынишкой в городе. Бомбят фрицы город, мало ли…
— Все равно здорово, — упрямо повторил Ратников. — Придется в землю лечь — сын останется… А я вот один, из детдомовских, сиротой рос. Не успел жениться: призвали на флот.
— Обидно, — пожалел Быков.
— Что обидно?
— Ни ты ласки не знал, ни твоей ласки не знали.
— Почти так… Но время-то есть еще! Вернемся отсюда, война кончится…
— Кончится когда-нибудь… Неужели немцы Москву могут… — Быков не решился договорить.
— Ну, хватил, боцман! Даже подойти могут, но не больше.
— Я вот все думаю, — продолжал Быков, — каждый человек пожить дольше хочет. А разобраться — зачем? Сколько проживешь — тридцать лет или сто, — неважно, в конце концов. Все равно придет пора каждому.
— К чему это ты? Думаешь, не выберемся?
— Да нет, не о том…
— Народу много в селе? — помолчав, спросил Ратников.
— Сотни три наберется. Фронт, должно, далеко, укатился. Немцы вольготно живут, винцо попивают, с девками заигрывают, сволочи, — тошно глядеть.
— Маловато нас. Был бы твой Аполлонов на ногах, пару автоматов еще и хотя бы десяток гранат, мы бы им показали — вольготно. Ночь, внезапность — в полчаса все можно обделать.
— А потом?
— Потом лес, горы — ищи-свищи. Отряд сколотим. Багровый огромный диск солнца тонул за горизонтом, поверхность там густо кровянела, казалось, море вот-вот вспыхнет гигантским пламенем — таким оно виделось раскаленным. Но солнце все глубже и глубже погружалось в воду, как бы остывало в ней, и все потихоньку тускнело вокруг, даже румянец поблек у горизонта. Потом осталась только иссиня- темная полоска вдали. Накатывались на берег, шипели, просачиваясь сквозь гальку, плоские волны. Очень уж мирным, покойным стоял вечер, и Ратников, точно боясь нарушить этот покой, тихонько повторил слова Быкова:
— Да, даже не верится, что война…
Быков помолчал, прислушиваясь к вечерней тишине. Как бы невзначай сказал:
— Не нравится мне твой шкипер.
— Мой? — Ратников усмехнулся. — Он мне уже пощекотал нервы. Уголовник бывший, у немцев работал. Маша в положении от него, вот ведь еще какое дело.
— Жена она ему, что ли?
— Сам не пойму. Темное тут дело. Ненавидит она его. За ним — глаз да глаз. Выкинуть может что угодно.
— Трус?
— Не скажу. Придется за ним приглядывать.
— Не пожалеть бы потом…
— Я его предупредил: по законам военного времени…
— Что ж, тебе видней. Вот еще что. Немцы каждый вечер новый наряд к водохранилищу посылают. Из четырех человек. Я проследил.
— С Аполлоновым особенно не развернешься.
— Переправим его с Машей поглубже в лес. На немцев, если подкараулить у тропы, одной очереди хватит. И четыре автомата наши. А?
— Нашумим. Собаки есть у них? Разузнать надо. От собак не уйдешь, сразу след возьмут. И не забывай: немцы кругом, на десятки, может, на сотни километров…
— Ускользнем. Не тайком же собираемся пробираться.
— Может, и ускользнем… Надо выяснить обстановку, — заключил Ратников. — Завтра вылазку сделаем. Прошу тебя, и ты за шкипером — в оба. При первом же случае в деле его проверим.
Пока Ратников ни в чем вроде бы и не соглашался с Быковым, но и не возражал ему, прислушивался, понимая, что тот человек нетерпеливый, горячий. Он не хотел ничего делать сгоряча, потому что не раз уже обжигался второпях. «Завтрашний день покажет, — подумал. — Надо посмотреть, что в этом селе делается».
Как же сладко спалось Ратникову этой ночью! После минувшей, горькой недели, которая, казалось, длилась вечность — маленький плацдарм у реки, гибель ребят, Панченко, проклятый унизительный плен, несколько дней в концлагере, побег на барже, — эта ночь в шалаше была для него немыслимо прекрасной. Запахи моря и хвои, сочный лесной воздух источала эта ночь, и он спал как убитый, даже во сне ощущая, как возвращаются, приливают силы. Наверное, он смог проспать бы не одни сутки кряду. Но после вахты, которую он отстоял, сменив шкипера, прошло только чуть больше двух часов, и кто-то уже — он никак не мог сообразить: кто же это? — настойчиво звал и звал его, теребя за плечо.
— Старшой, старшой, — торопливым шепотом будил его Быков, — немец на берегу. Немец, да слышишь же? Подымись!
— Какой немец? — проснувшись наконец, встрепенулся Ратников. — Ты что?
— Идет, зараза, откуда-то с другой стороны. Берегом. Сел недалеко от шлюпки, переобувается.
— Вооружен?
— С автоматом. Брать будем?
