пробивается.
Лес был сплошь сосновый, старый, но такой чистый и свежий, что казалось, только недавно здесь произвели тщательную уборку. Роса еще держалась, невысокая сочная трава омывала ноги, приятно было идти по ней, жмуриться от солнца, мельтешащего между деревьями, закидывать кверху голову, забираясь взглядом по стволам гигантских сосен все выше и выше, к самому поднебесью, где, чуть приметно раскачиваясь, плыли между облаками высокие кроны.
— Корабельные сосны! — говорил. Быков так, будто лес этот принадлежал ему и он сам, своими руками, вырастил все эти деревья-великаны.
А Ратников, поглядывая искоса на Машу, не мог никак согнать с лица улыбку.
— Ты совсем стала деревенской дурнушкой, — смеялся он, — Не Маша, а настоящая Манька. Просто чудо.
Маша смущалась, пыталась поправить волосы под платком, поддернуть непомерно длинную юбку. Она шла босиком — привыкала, связанные ботинки болтались на шнурках через плечо, в руке узелок с отломленной краюхой хлеба. А в потайном месте — под лифчиком — прятала золотую безделушку. Шкипер нехотя отдал ее Ратникову: мол, Аполлонов и так через день-другой на тот свет отправится, на кой черт ему лекарства, все равно зрячим его не сделаешь, а вещица в будущем пригодится. С Машей шкипер попрощался отчужденно: зыркнул в ее сторону — мол, гляди, дуреха, рот-то особо не разевай.
• — Обычно девки красоту наводят, — говорил Ратников, шагая рядом с Машей, — а тут все наоборот. Как же ты себя обокрала в красоте — просто диву даешься! Вот ведь война, штука какая… Ну, все запомнила? Не боишься?
— Кажись, все. Немножко боязно: не в гости идем.
— Значит, две вещи сделаешь: если удастся, обменяешь свою безделушку на лекарство, бинты и насчет партизан по возможности прощупаешь. К этому аптекарю приглядись. Помни, из-за одного лишнего слова погибнуть можно.
Босые Машины ноги иссекло мокрой травой, они по самый подол юбки были в розовых полосах, будто плеткой исхлестаны. Потом, когда она пойдет проселочной дорогой, на ноги осядет пыль, длинный подол тоже загрязнится на славу, и вряд ли ее, такую дурнушку и неряху, приласкает взглядом какой-нибудь немец.
Некоторое время они шли молча, обдумывая, что их может ожидать — радостное или горькое. Конечно, рассуждал Ратников, самое позднее к вечеру хватятся этого немца, искать начнут. Могилу Федосеева сразу же увидят, разыщут и шлюпку, все найдут, гады. Без шлюпки никак нельзя… Как вернемся, если все обойдется, надо немедленно менять стоянку. В глубь леса уходить… А вслух спросил:
— Скажи, Маша, за что ты шкипера своего так недолюбливаешь?
Маша доверчиво взглянула на него, сказала с горечью:
— Черная душа у Сашки. Такая черная, что до сих пор не пойму, кто он. Даже фамилию не знаю, не решаюсь спросить. А ведь отцом будет моему ребенку.
— Может, не пойдешь все же в село? Кто знает, что там. А ты, считай, мать уже.
— Дело решенное… Когда выручил меня Сашка, на барже от Германии укрыл, хорошо относился. Может, потому, что дела его ладно шли. Потом как-то сцепились они с Куртом, ну, которого вы в море с борта… из-за чего уж, не знаю, что-то не поделили, должно. Курт и пригрозил ему. Сашка и так и сяк перед ним — тот ни никакую. Потом откупаться стал. И мной хотел откупиться…
— Ну, паразит! — вспыхнул Быков, прислушивавшийся к разговору. — На что пошел, а!
— Повезло мне, — вздохнула Маша. — Курт этот, слава богу, не из таких. Лавка торговая у него на уме, деньги ему подавай, а на девок наплевать… Потрепал как-то меня по щеке, засмеялся и говорит: «Муж твой иуда, Машка. Уходи от него». Представляете, даже немец такое сказал.
— И ты не ушла?! — возмутился Быков.
— Куда уйдешь, — виновато ответила Маша. — Немцы кругом. В Германию, что ли, ехать? Да провались она пропадом! А теперь насмехается: мол, от кого ребенок — еще не известно.
— Успокойся, — сказал Ратников, — я с ним поговорю, с подлецом. Вот вернемся, и поговорю.
— Нет-нет, не надо! — напугалась Маша. — Я ведь в шлюпке почему сказала ему о ребенке… Думала, смерть рядом, пускай хоть перед смертью узнает. А теперь жалею. Никогда не скажу сыну ли, дочери ли — кто будет — об отце. Никогда!
— Ты ведь уйти от него хочешь? Навсегда?
— Не могу так жить.
— Иди сейчас, — вдруг сказал Ратников. — Ребенка и себя спасешь. А с нами неизвестно что…
— Пропадет она, старшой, — возразил Быков. — Куда тут сунешься? Чужой берег…
— Пропаду, — ухватилась Маша за его слова, — одна совсем пропаду. Куда я без вас? Нет, уж теперь дело решенное.
— Не бойся, в обиду не дадим! — заверил Быков. — То-то он мне сразу поперек горла встал…
Ратников шел, сбивая ногами росу, опустив голову, точно был виноват в чем-то перед этой, как он считал, девчонкой, а теперь будущей матерью, которая идет вот сейчас по его заданию на такое опасное дело, может быть даже на смерть. Вместе со своим будущим ребенком идет, который уже живет в ней. Суждено ли ему увидеть белый свет, свою мать? Лет на пять был Ратников старше Маши, не больше, но — удивительное дело! — у него было такое ощущение, словно отцом ей приходится. И выходило так, по его соображениям, что и с этой стороны, не только как командир, он отвечает за нее и будущего ребенка. Может, все-таки отговорить? Время еще есть. Тогда ни ему самому, ни Быкову в село не проникнуть. И думать об этом нечего.
Лес впереди редел, кончался, за соснами распахивался простор — словно море лежало за ними, слитое воедино с бесцветным чистым небом.
— Рядом теперь, — уже тише сказал Быков, — вот к уклону выйдем — и дома.
Ратников подивился, как он буднично, просто сказал слово «дома», точно и на самом деле выйдут они сейчас из лесу и очутятся у себя дома, где их ждут покой и отдых, тихая прохлада спелых садов, полуденная знойная тишина…
Село Семеновское, стиснутое с трех сторон невысокими холмами, уютно расположилась в зеленой низине. Почти до самых огородов спускался к нему по склонам сосновый лес, и лишь у изгородей неширокой полосой кудрявился буйный кустарник. Живописно выглядело Семеновское — все в зелени, чистое и какое-то картинно застывшее. Совсем неплохо, должно быть, жилось людям в этом райском уголке до войны.
— Вот оно, — сказал Быков, — глядите. Дальше не спускаться, здесь укроемся.
Больше сотни дворов насчитал Ратников, тремя — рядами они образовывали две прямые длинные улицы, пересекаясь широкими прогалами, точно переулками. В самом центре голубела небольшая церквушка с поржавевшим, бурым куполом. На площади было людно, несмотря на жару, стояли подводы, у лавочных рядов толпился народ.
— Базар, — уточнил Быков. — А туда дальше, по лощине, тропа к водохранилищу.
Они пролежали около получаса на макушке склона, присматриваясь к внешне спокойной, несколько ленивой из-за жары жизни села, изучая каждый закоулок, каждое подворье, широкую дорогу при въезде, перекрытую шлагбаумом возле будки, тропинки, протоптанные от дома к дому. На крыше самого видного дома — должно быть, в прошлом сельсовета — обвисал от безветрия чужой флаг. Возле крыльца — часовой с автоматом. Замер в тени, не шелохнется.
— Ну, Маша, пора, — решил Ратников. — По дороге не ходи, левее спускайся. Напорешься, случаем, на патруль, говори, как условились: мол, с Гнилого хутора, пришла на базар кой-чего поглядеть. Мы здесь будем ждать. Не получится ничего — особо не задерживайся. Народу на площади густо: в толпе затеряешься. Ну, будь осторожна.
— Прощайте, я скоро. — Маша произнесла это таким детским, смиренным голосом и показалась такой беззащитной, покорной, что Ратников чуть было не окликнул ее, не вернул назад.
Они проследили за Машей до самой базарной площади, пока та не пропала из глаз, затерявшись в толкучке.
— Ну, теперь покажу тебе тропу, — сказал Быков. Через полчаса они вышли к лесному оврагу, как раз напротив небольшого водоема. В его зеркальной глади четко отражались сосны, будто опрокинули в
