Господня обильна и безгранична, она глядит на миссис Фокс отовсюду… (А вы что подумали? Вы и впрямь слишком долго водили дурную компанию!)
— Да, прекрасное, — соглашается Генри Рэкхэм. Он оглядывается по сторонам, предлагая Природе потопить его в великой славе своей, однако Природа услужить ему не спешит. Генри щурится, вглядываясь в зеленоватый свет, он хочет проникнуться теми же чувствами, какие испытывает его восторженная спутница.
Беда, однако, в том, что, хоть солнце и лучится в ветвях деревьев, совершенно как на картине Дайса «Джордж Херберт в Бимертоне», ему не удается произвести на Генри впечатление хотя бы вполовину такое же сильное, как то, что порождает простроченный лиф платья миссис Фокс. Вот и проворные юные воробьи — они шебуршатся в листве и скачут по булыжникам мостовой, однако и им не под силу тягаться в грации с походкой миссис Фокс. Что же до падения света, так это явление предстает во всей красе именно на ее лице.
Ах, до чего же она красива! И одета, точно ангел — ангел в серой сарже. Как ни тужится Генри «посмотреть на полевые лилии», они для него слишком вульгарны и заурядны, он не в силах предпочесть их неяркое убранство одеянию миссис Фокс. Ну и голос ее, низкий и музыкальный, как… как негромко играющий фагот, гораздо, гораздо утешительнее щебета воробьев или прочих женщин.
— Вы меня не слушаете, Генри? — неожиданно спрашивает она. Он краснеет:
— Продолжайте, миссис Фокс. Я просто любовался… чудом творения Божия.
Миссис Фокс прицепляет гнутую ручку зонта к поясу платья, что позволяет ей поднять ко лбу обе ладони в перчатках. От спуска по крутому склону она покрылась испариной и теперь поклевывает кончиками пальцев кожу под густыми курчавыми волосами.
— Я всего лишь говорила о том, — произносит она, — как мне хочется, чтобы грызня по поводу нашего происхождения пришла к концу — к какому угодно.
— Простите, миссис Фокс, но что вы хотите сказать вашим «к какому угодно»? — вопросы, которые задает ей Генри, он всегда формулирует мягко, боясь обидеть ее.
— Ну, — вздыхает она. — Хорошо бы нам раз и навсегда решить, от кого мы произошли: от Адама и Евы или от обезьян мистера Дарвина.
Генри изумленно застывает на месте. При каждой их встрече она произносит что-нибудь в подобном роде — и именно тогда, когда он меньше всего ожидает этого.
— Но, дорогая моя миссис Фокс — вы не можете говорить это всерьез! Она скашивает на Генри глаза, однако не произносит ничего, способного умерить его смятение.
— Дорогая моя миссис Фокс, — заново начинает он, сощуриваясь на лежащую перед ними испещренную солнцем дорогу. — Различие между верой в одно происхождение, а не в другое есть различие… ну, между благочестием и атеизмом!
— Ах, Генри, нисколько, ну право же, нисколько. — Теперь она говорит нетерпеливо и страстно, оповещая его о том, что речь пойдет о ее работе в «Обществе спасения». — Если б вы только знали, с какими несчастными людьми приходится мне встречаться! Вы бы поняли тогда, что споры, которые сотрясают наши церкви и ратуши, не значат для них ничего! Для них они — лишь размолвка между двумя сообществами чванливых ничтожеств. «Да все я про это знаю, мисс, — говорят они. — Всем нам надо решить, кем были наши бабушка с дедушкой: парочкой обезьян или парочкой голых дураков, живших в саду». И они хохочут, потому что и то, и другое представляется им равно нелепым.
— Им, возможно, но не Богу!
— Да, но, Генри, неужели вы не понимаете, что созерцание наших свар не приведет их к Богу? Нам пора уже признать, что происхождение жизни им безразлично. Гораздо важнее обратиться к презрению, которым они прониклись к нашей вере. Они, Генри, составлявшие в те дни, когда мир еще не был запятнан городами и фабриками, главную опору Церкви. Какую грусть нагоняют на меня мысли о том, кем они были тогда — землепашцами, простыми и набожными… Вон, полюбуйтесь!
Она указывает на недалекий луг, оказывающийся при внимательном рассмотрении местом кипучих трудов — крошечные рабочие, возы с досками и землей, и все это мельтешит вокруг гигантского механизма неведомого назначения.
— Еще один дом, я полагаю, — вздыхает миссис Фокс, поворачиваясь к лугу спиной и прислоняясь турнюром к столбу изгороди. — Сначала дома, потом лавки и наконец… — она вращает глазами, изображая Нечестивую Коммерцию, — Универсальный Магазин.
И миссис Фокс, содрогаясь, проводит ладонями по своим тонким предплечьям.
— Впрочем, отец ваш, я полагаю, будет только доволен.
— Мой… отец? — сразу понять, о чем она говорит, Генри не удается; единственный Отец, о котором он помышляет постоянно, пребывает на Небесах.
— Ну да, — поясняет миссис Фокс. — Больше домов, больше людей — больше торговли, не так ли?
Генри робко прислоняется к другому, ближайшему к ней столбу изгороди. Как ни неприятно ему родство с архи-спекулятором, от которого он получил имя, Генри считает своей обязанностью защитить его.
— Отец любит Природу не меньше других, — заявляет он. — Уверен, он вовсе не стремится к дальнейшему ее разорению. Да и как бы там ни было, вы разве не слышали? Он отошел от дел, передал бразды правления Уильяму.
— Вот как? Он что же, заболел?
Генри, не вполне понимая, к какому из Рэкхэмов относится этот вопрос, отвечает:
— Отец здоров как бык. А Уильям — не знаю, что на него нашло. Миссис Фокс улыбается. Сущностные и непримиримые различия между Генри и его братом доставляют ей тайное наслаждение.
— Как это неожиданно, — произносит она. — Ваш брат всегда представлялся мне человеком переполненным замыслами, но отнюдь не способным их осуществить.
Генри снова краснеет, сознавая, что приходится братом никчемнику и моту. Впрочем, чего достиг в жизни он, Генри? Не вправе ли миссис Фокс задирать перед ним нос, смотреть на него сверху вниз, как на человека, не способного взять свою судьбу в руки? (И кстати, почему все твердят, будто нос ее длинен? Для такого лица, как у нее, размеры его совершенны!).
Она по-прежнему стоит, прислонившись к столбу — голова откинута назад, глаза закрыты, — стоит так близко, что Генри слышит ее дыхание, видит парок, выходящий из ее приоткрытых губ. И он обольщается игрой воображения — презирая себя за это и все-таки обольщаясь. Воображает себя викарием, роющим яму в темной, жирной земле своего сада, воображает стоящую рядом с ним позлащенную солнечным светом Эммелин, — она держит в руках деревце, приготовленное для посадки. «Скажи, когда» — просит она.
Не без усилия отгоняет он эту блаженную грезу и вновь обращается к яви. В повадке миссис Фокс успели произойти изменения. Прежнее воодушевление покинуло ее, она выглядит почти подавленной. Тут всего только ряд простых изменений милого лица, повторявшийся в человеческой истории неисчислимое множество раз, и все-таки сердце Генри сжимается от боли.
— Вы выглядите чем-то опечаленной, — в конце концов, выдавливает он.
— Ах, Генри, — вздыхает миссис Фокс. — Раз начавшееся уже не остановишь, вы ведь знаете это, не правда ли?
— На… начавшееся?
— Шествие прогресса. Торжество машин. Мы едем скорым поездом в двадцатый век. Прошлого не вернуть.
Генри на миг задумывается и приходит к выводу, что прошлое да и будущее, как понятия отвлеченные, нисколько его не волнуют. В уме его ясно и ярко светятся одни лишь фантазии о том, как он и миссис Фокс копаются вместе в саду при доме священника, да жгучее желание утешить ее.
— Прошлое это ведь не только пажити, — говорит он и сам немного морщится от своей выспренности. — Это также и нормы жизни. Не кажется ли вам, что уж их-то мы сохранить сможем, если пожелаем.
— Ах, хорошо бы, если б так. Но современный мир совращает добродетель, Генри, совращает на каждом шагу.
