Он встает, кренится набок, и его разбирает смех от собственной неуклюжести, от упоительной абсурдности его новой, с иголочки, жизни.
— Нельзя, чтобы я заснул здесь, у тебя, — застегивая брюки, бормочет он. — Утром ко мне должен прийти Хопсом…
— Пообещай, Уильям, — молит Конфетка, помогая ему заправить в брюки рубашку. — Скажи мне да!
— Мне нужно будет подумать об этом, — отвечает он, слегка покачиваясь перед креслом, на котором висит его еще дышащий влагой Ольстер. — Когда протрезвею.
И он поднимает пальто за ворот, позволяя Конфетке помочь ему просунуть руки в неподатливые рукава. Пальто потяжелело, стало обжигающе горячим снаружи и волглым снутри да и попахивает оно как- то странно; Уильям и Конфетка прыскают, прижавшись друг к дружке лбами, неприятный запах лишь веселит их.
— Люблю тебя! — смеясь, произносит он, и она крепко обнимает Уильяма, прижавшись щекой к его поросшему густым волосом подбородку.
Гроза, бушевавшая снаружи, прошла. Ночь пала на Прайэри-Клоуз, утихомирив дожт, ь, угомонив ветер. В черном небе сверкают звезды, под фонарями отсвечивают серебром скользкие улицы. Над утыканным дымоходами горизонтом мерцает полная луна, сирена всех сомнамбул — от Шордитча до королевских опочивален Вестминстера.
— Смотри под ноги, сердце мое! — окликает Конфетка Уильяма из вестибюля его дома вдали от дома.
Чепстоу-Виллас, на которую сворачивает, позвякивая, кеб Уильяма, тиха, как погост, а дом Рэкхэма возвышается над ней, точно памятник, — огромное надгробие нашедшего здесь свой конец прославленного рода. Уильям подрагивает — от холода и раздражения, порождаемого, когда он толкает калитку, ее усиленным тишиной скрипом. Он уже наполовину трезв и настроение им владеет самое траурное — безрадостное приветствие собственного его обиталища удручает Уильяма. Даже пес, который так полюбил околачиваться у парадных ворот его дома, запропастился куда-то, а дорожка, идущая от них по аскетично остриженной траве, жутковато поблескивает под светом луны. За деревьями на миг возникает видение наполовину скрытого ими зловещего и пустого каретного сарая, напоминая Уильяму о еще одном пункте из длинного списка дел, которые ему надлежит совершить.
Звонит он только единожды и, сразу сообразив, что час стоит поздний, принимается рыться по карманам в поисках ключа. Сквозь декоративное окошко над архитравом сочится слабый свет — как раз достаточный для того, чтобы тень головы Уильяма, склоняющегося к проклятым, вечно ускользающим карманам, накрыла его пальцы. (Боже всесильный! Если бы его компания производила одежду, а не парфюмерию, сколько всего пришлось бы переменить!)
И как раз когда он находит ключ и почти уж ухитряется вставить его в замочную скважину, дверь распахивается, и Уильяма приветствует Летти — глаза у нее припухли, звонок явно разбудил ее, задремавшую в прямом кресле. Даже в свете единственной свечи, которую она держит в руке, Уильям различает красноту ее левой щеки, покрытой складками, которые оставил рукав униформы; можно не сомневаться, что и Летти так же отчетливо видит его припухший красный нос и испарину на лбу.
— Где Клара? — спрашивает он, когда Летти помогает ему выбраться из пальто. (Руки у нее сильнее Конфеткиных, но не так проворны.)
— Легла, мистер Рэкхэм.
— Хорошо. Ложитесь и вы, Летти.
Ему осталось исполнить, прежде чем отправиться спать, еще одну непременную обязанность, а без путающейся под ногами Клары сделать это будет намного легче.
— Спасибо, мистер Рэкхэм.
Он смотрит, как служанка поднимается по лестнице, дожидаясь, когда она уберется в свой чердачный закуток. Затем поднимается следом, сворачивая к спальне Агнес.
Уильям входит в эту спальню, — в ней душно и тягостно, как в закрытой стеклянной банке, думает он. Когда он только начал ухаживать за Агнес, она носилась, точно девочка, по зеленым лужайкам Риджент-Парка, и яркие юбки ее плескались под ветерком; ныне ее территория — это затененный плотными шторами склеп. Уильям с опаской принюхивается; не пропитайся он к этому времени бренди, ему удалось бы различить душок спирта для притираний, пролитого на ковер новым доктором, пытавшимся смочить им ватный тампон.
Подняв свечу повыше, Уильям подходит к кровати и видит лицо жены, наполовину зарывшееся в слишком большие, слишком пышные подушки.
Она ощущает его приближение — губы ее чуть подергиваются, вздрагивают невесомые ресницы.
— Клара? — тоненько спрашивает она.
— Это я. Уильям.
Глаза Агнес приоткрываются с быстротою щелчка, показывая незрячие белки, на которых, совершенно как играющие рыбки, появляются и исчезают, вращаясь, ярко-синие райки. Ясно, что она, одурманенная, уже проделала половину пуги к своей волшебной стране, пролетела по лабиринтам монастырей не то замков, которые ей так нравится навещать.
— А где Клара?
— Тут, за дверью, — лжет он. Как же она боится остаться с ним наедине! Как ненавистны ей его прикосновения! Жалость Уильяма к жене так сильна, что он тоскует по волшебной палочке, один взмах которой позволил бы навсегда отогнать ее болезни; но и обида сильна не менее, так что, если б ему и вправду попала в руки волшебная палочка, он мог бы с не меньшим вероятием обрушить ее на голову Агнес, расколов ее жалкий череп, точно яичную скорлупу.
— Как ты себя чувствуешь, дорогая?
Она поворачивает к нему лицо, глаза ее на секунду приобретают осмысленное выражение, затем устало закрываются.
— Как плывущая по темной реке потерянная шляпка, — негромко произносит она. В голос ее вернулась прежняя музыка — как прекрасно звучат он, даже когда Агнес городила всякую чушь.
— Ты помнишь, что сказала мне перед обмороком? — спрашивает он, поднося свечу поближе к жене.
— Нет, дорогой, — вздыхает она, отворачиваясь, зарываясь носом в теплую белую вмятину, уже заполнившуюся ее волосами. — Что-то плохое?
— Да, очень плохое.
— Мне жаль, Уильям, мне так жаль, — голос ее заглушается хлопковым гнездышком. — Ты сможешь простить меня?
— В болезни и в здравии, Агги: такую клятву я дал.
Он стоит рядом с ней еще минуту-другую; произнесенные ею слова извинения медленно стекают по его пищеводу, словно глоток бренди, понемногу согревая его изнутри. Затем, решив, что они — лучшее, на что он может рассчитывать, Уильям поворачивается, чтобы уйти.
— Уильям.
— Ммм?
Лицо ее снова всплывает на поверхность и теперь на нем, испуганном, поблескивают в свете свечи слезы.
— Я по-прежнему твоя маленькая девочка?
Он крякает от боли, которую рождает этот совершенно неожиданный удар, попавший в солнечное сплетение его тоски по прошлому. Капли горячего свечного сала падают на его уже обожженную руку, кулаки и веки Уильяма сжимаются одновременно.
— Спи, бесценная моя, — хрипло отвечает он, пятясь к двери. — Завтра будет новый, совсем новый день.
