каждый может жить так, как считает для себя удобным, и потому, во-вторых, что нет столь совершенной идеологии и столь совершенного способа жизни, которые не могли бы ничего почерпнуть для себя из сравнения с альтернативами.
У Плутарха в «Жизни Солона» мы находим следующий рассказ: «В это время Феспид со своею труппой начал вводить преобразования в трагедию и новизной увлекал народ, но состязания между трагиками еще не были введены, Солон по своему характеру любил слушать и учиться, а в старости у него еще больше развился вкус к безделью, забавам и, клянусь Зевсом, даже к попойкам и к музыке. Он пошел смотреть Феспида, который, по обычаю древних, сам был актером. После представления Солон обратился к нему с вопросом, как не стыдно ему так бесстыдно лгать при таком множестве народа. Феспид отвечал, что ничего нет предосудительного в том, чтобы так говорить и поступать в шутку. Тогда Солон сильно ударил палкой по земле и сказал: «Да, теперь мы так хвалим эту забаву, она у нас в почете, но скоро мы найдем ее и в договорах» ([ 131 ], с. 187). Так началась «длительная вражда между поэзией и философией» (Платон, Государство 607Ь6), т.е. между теми, кто все рассматривал в терминах истинности и ложности, и представителями иных традиций.
Могу ли я использовать термин «истина», когда оспариваю его некритическое использование? Могу, конечно, как можно пользоваться немецким языком для того, чтобы объяснять недостатки немецкого языка по сравнению с латинским, обращаясь к немецкой аудитории.
Правила рациональной науки, утверждают либеральные интеллектуалы, не связаны с какими-то специальными интересами. Они «объективны» в том смысле, что подчеркивают ценность истины, разума и т.п., которые не зависят от желаний и интересов каких-то групп. Проводя различие между значением некоторого правила или требования и тем фактом, что какие-то правила или требования принимаются критическим рационализмом, пытаются создать впечатление, будто совершен переход от групповой идеологии к какой-то независимой идеологии. Но групповая идеология остается таковой даже в том случае, если ее так не называют. Требования, защищаемые рационалистами, и понятия, которые они используют для того, чтобы высказываться «объективно», а не во имя сэра Карла Поппера или профессора Герарда Радницки, не следует больше принимать во внимание. Они вынуждены говорить так, чтобы привлечь более широкую аудиторию, чтобы сохранять видимость либерализма, к тому же рационалисты всегда были мало чувствительны к тому, что можно назвать «экзистенциальными» качествами жизни. Их «объективность» нисколько не отличается от «объективности» колонизаторов, которые, прочитав одну-две книги, теперь обращаются к туземцам не от имени короля, а от имени Разума или от имени «объективности» армейского сержанта. Последний теперь не орет на них: «Слушайте меня, собаки! Я хочу, чтобы вы сделали это, и спаси вас Бог, если вы в точности не исполните мое приказание!», а обращается ласково: «Мне кажется, вы должны сделать это...» В любом случае приходится подчиняться требованиям и идеологии говорящего. Ситуация еще больше проясняется, если мы посмотрим на то, как спорят рационалисты. Они постулируют некоторые «истинные» и «объективные» методы. Если необходимые понятия и методы известны всем участникам спора, то ничего другого не требуется. Спор будет протекать в установленных рамках. Но если представители одной из сторон не знают этих методов или используют свои собственные методы, то они должны быть обучены, т.е. их не принимают всерьез до тех пор, пока их методы не совпадут с методами рационалистов. Аргументация носит групповой характер, и рационалист считается мастером.
Плохое знакомство обоснованными школьными учениями помогло Галилею в его исследованиях. Невежество помогло другим людям признать результаты этих исследований, несмотря на то что они сталкивались с серьезными трудностями концептуального и эмпирического характера. Это показано в гл. 9—11 и добавлении 2 ПМ.
Интересно, что требования новой экспериментальной философии, появившиеся в XVII столетии, устраняли даже не гипотезы или методы, но сами явления, неподлинность которых якобы была доказана впоследствии научным исследованием: парапсихические явления и явления, выражавшие гармонию между микро- и макрокосмом, зависят от состояния сознания (и в случае долговременных явлений — от состояния общества), были устранены требованием обращаться к «непредубежденному и нейтральному наблюдателю». Эти явления усиливаются при возбуждении и тесной корреляции духовных и материальных элементов. Они уменьшаются и почти исчезают, когда принимается аналитический подход или религия и теология отстраняются от изучения косной материи. Так научный эмпиризм устранил своего спиритуалистического соперника, устранил последователей Агриппы Неттесгеймского, Джона Ди, Роберта Флудда — не благодаря лучшему пониманию мира, существующего независимо от любых точек зрения, а прибегая к методу, не позволяющему возникнуть «спиритическим» эффектам. Он устранил такие эффекты, а затем описал обедненный таким образом мир так, как будто никакого изменения не произошло. Яков I, который с духами чувствовал себя неуютно, мог только приветствовать такое развитие, и у нас есть основания предполагать, что «ученые» нуждались в королевском покровительстве, чтобы соответствующим образом регламентировать свою науку. Именно в этом свете следует рассматривать изменение позиции Бэкона по отношению к магии, см. Ф. Йетс [155].
Многочисленные примеры см. в работе Р. Юнгка [ 104].
