Наука в свободном обществе

Взглянем несколько более внимательно на вопрос о теоретической нагруженности, который играет важную роль в моем портрете, созданном КЗ. Теоретическая нагруженность означает, что существует теоретическая нагрузка и нечто нетеоретическое, что принимает эту нагрузку, и этот груз содержится в каждом утверждении наблюдения. Я всегда выступал против этого тезиса во всех своих сочинениях, начиная с мой диссертации (1951 г.) и кончая последним (в мягкой обложке) изданием ПМ. В [27] я предложил интерпретировать утверждения наблюдения исключительно в теоретических терминах; в статье «Проблема существования теоретических сущностей» [30] я показал, что идея теоретической нагруженности приводит к парадоксальным следствиям; в статье «Объяснение, редукция и эмпиризм» [34], упоминаемой в библиографии КЗ, я попытался объяснить «наблюдательную сердцевину» утверждений наблюдения психологически, т.е. не ссылаясь на разделение в содержании утверждения или в природе объекта, в заметке «Наука без опыта» ([45]), перепечатанной в статье «Против метода» [46], которая также указана в библиографии КЗ, я усилил свою аргументацию против тезиса о теоретической нагруженности. Эта краткая заметка вызвала ярость Айн Рэнд (см. открытое письмо ко всем философам США от 3 апреля 1970 года и ее статью [137] в «The Objectivist» за март 1970 года, которая во многом похожа на рецензию наших друзей-марксис-тов) и была кратко воспроизведена в ПМ, с. 267 и далее. КЗ испытывали, должно быть, очень сильное желание превратить меня в эмпирика, если не обратили внимания на столь явные свидетельства противоположного.

210

Таким образом, верно, что «перед лицом крушения ме-тодологизма у эмпиризма остается одна альтернатива», а именно, скептицизм. Я не считаю скептицизм единственной альтернативой методологизма, но мои оппоненты так считают, поэтому крушение методологизма означает для них конец их деятельности.

211

«Наша критика «Против метода», — пишут КЗ, — вращается вокруг убеждения в том, что все ее основные проблемы порождены неосознанным «эмпиризмом» (с. 266, курсив мой). Они заметили, что я не защищаю эмпиризма. Однако непонимание косвенных аргументов (использование некоторой позиции для того, чтобы разгромить ее) и их погруженность в собственную идеологию оставляет им лишь один путь — утверждать, что я защищаю эмпиризм «неосознанно».

212

«Нет сомнений в том, — пишут КЗ, — что Галилей действовал контриндуктивно» (с. 264).

213

См. ПМ, с. 52 и далее: «Может возникнуть впечатление, будто я рекомендую новую методологию, которая заменяет индукцию контриндукцией... Такое впечатление было бы безусловно ошибочным. Мое намерение состояло не в том...» — продолжение цитируется КЗ, с. 256. См. также мою заметку в [61].

214

Более общие замечания о таком способе аргументации см. мою заметку [61] в BJPS. Эти замечания опровергают также утверждение КЗ о том, будто я «избегаю выводить скептические следствия из тезиса о теоретической нагруженности».

215

Пример: в главе 12 ПМ я кратко рассматриваю философию, которая придает смысл методам Галилея или делает их «рациональными», если воспользоваться менее нейтральным термином. Эта философия (а) рассматривает идеи в их развитии, а не как неизменные устойчивые сущности, парируя тем самым возражение против двусмысленности; она (б) отделяет друг от друга разные направления аргументации, не допуская трения между ними; она (в) принимает во внимание этапы развития противоречий между новыми идеями и материальными проявлениями старых идей, с одной стороны, и новыми идеями и признанными стандартами — с другой, устраняя тем самым неподходящую критику; и она (г) дает краткое описание функции социальных сил. Эти социальные силы, говорю я, «не создают каких-либо новых аргументов» (ПМ, с. 155), однако они уменьшают трения, указанные в (б) и (в), и способствуют формированию новых теоретических объектов [в рецензии КЗ это различие между аргументами, являющимися частями теоретических объектов, и условиями, содействующими формированию этих объектов, превращается в «неспособность провести различие между необходимостью социальных факторов для развития теории и тем фактом, что они не влияют на создание самой теории» (с. 297)].

Точно также обстоит делос несоизмеримостью. См. прим. 238 ниже. В своем анализе деятельности Галилея я стремился получить две вещи. (1) Я пытался указать границы эмпиризма (в смысле КЗ) и (2) я пытался предложить истолкование методов Галилея. Насколько я могу судить, главные исследователи методов Галилея (включая Клавелэна) пытались найти ключ, который помог бы им раскрыть «секрет Галилея» и указать конкретный способ научного исследования. Считалось, что этот ключ был философским: в Галилее видели то эмпирика, то платоника. У Клавелэна мы обнаруживаем попытку сделать руководящим понятие простоты. Инициаторы всех этих попыток не замечают «оппортунистического» характера исследований Галилея (о таком «оппортунизме» см.том Эйнштейна [143], с. 683 и сл.). Они не видят, что Галилей изменяет свой метод всякий раз, когда считает, что изменилась природа, или когда он сталкивается с препятствиями, создаваемыми человеческой психологией и физиологией (см. его истолкование лучеиспускания). Не чуждается он и риторики. Он был одним из немногих ученых (и в этом отношении он сильно отличается от Декарта, например), который понимал, что недостаточно просто «стремиться к истине», что сам путь к истине нужно сделать ясным для людей, следовательно, чисто логические процедуры должны идти бок о бок с риторическими. Многое из того, что делает Галилей, с точки зрения эмпиризма является обманом; если же смотреть с более широкой позиции, то это говорит о его глубочайшей проницательности и ясном понимании всей сложности познания. Единственным человеком, который, на мой взгляд, хорошо показал, как эти различные элементы переплавлялись у Галилея в форму аргументов, является М.А. Финокьяро. К сожалению, его книга о логике «Диалога» Галилея все еще не опубликована^{13}.