Все это были короткие романы, и от окончания одного до начала другого всегда проходило немало времени. Джеффри привлекал к себе потенциальных мятежниц, но как только они пытались втянуть его в ортодоксальные отношения, он ускользал.
Порой, правда, у него возникали тревожные мысли — не останется ли он на всю жизнь холостяком, но все же пока не был готов променять ясность рассудка на наличие спутницы рядом с собой. Дело тут было не в тщеславии, не в каких-нибудь благородных жертвах во имя принципа. Просто он многое знал о самом себе. И в итоге понял, что вполне может остаться холостяком.
Любовь была единственной загадкой, к которой он вынужден был относиться с верой в то, что когда-нибудь ему встретится та самая, единственная, с верой вопреки очевидному. И эта необходимая иррациональность двигала его вперед, заставляла вновь смотреть за горизонт с открытой всем ветрам надеждой. Потому что самому себе он признавался в том, что одинок, а Анхель имел привычку напоминать ему об этом, чем немало раздражал.
— И как же ты собираешься приодеться к сегодняшнему рауту? — спросил Анхель.
Традиция «Гипотез под обстрелом» требовала, чтобы главный оратор непременно имел в своем наряде какую-нибудь экзотическую или историческую деталь — шляпу португальского моряка, этрусский шлем, марокканский бурнус. В последний раз Джеффри напялил не слишком убедительную тогу, и публика встретила этот наряд неодобрительно.
— Сегодня… килт, пожалуй, — сказал Джеффри.
— Дружище, — покачал головой Анхель, — ты сбрендил.
— Либо я сбрендил, либо все остальные. На самом деле я пока не понял точно, кто именно. Почему все надевают одно и то же в данном месте, в данное время? У нас у всех своя голова на плечах, и все же каждый боится прослыть немодным. Вот пример полной иррациональности и страха, Анхель.
— Слушай, точно. Хорошо звучит.
— Спасибо, мне тоже так кажется.
Джеффри снова включил видеоплеер и стал рассматривать остановленный кадр. Он размышлял о капельке бледно-голубой жидкости на самом краю кадра.
Видимо, какой-то умник подкинул две загадки — клешню ротоногого ракообразного и капельку голубой крови. И все ради того, чтобы одурачить научное сообщество. И чтобы у обычных телезрителей затряслись поджилки. Но все же как-то слабо верилось, что продюсерам дрянных телевизионных реалити- шоу известны такие тонкости. Вряд ли они могли сделать серьезную ставку на такие мелочи, которые были заметны только горстке экспертов.
Джеффри пожал плечами и, образно говоря, отложил в сторону нерешенную головоломку.
Джеффри, поднявшегося на сцену в зале имени Лилли,[20] встретили горячими аплодисментами.
Зал был заполнен как юными студентами, попавшими под обаяние блестящего ученого- эволюциониста, так и пожилыми, скептически настроенными коллегами, жаждущими научной схватки.
Человек без возраста, тридцатичетырехлетний Джеффри Бинсвэнгер был необычайно крепок физически и оставался загадкой для своих соратников. Родители наделили его двумя кровями — вест- индской и немецкой, в результате чего возникла невообразимая смесь: черты лица — островитянские, цвет кожи — карамельный, глаза — бледно-голубые. Волосы, заплетенные в косички, и атлетическое телосложение мешали некоторым коллегам принимать его всерьез как ученого. Другие, заинтригованные его внешностью, жаждали залучить его в свои политические круги.
В своих гипотезах он не учитывал ничьих авторитетов, ничьих суждений, кроме своих собственных, вероятно, это было некоторым образом связано с тем, что он никогда не стремился войти в ту или иную группировку. По этой причине или по какой-либо другой он всегда видел все по-своему и делал собственные выводы, не чувствуя себя обязанным никому и ничему, кроме того, что можно было продемонстрировать и воспроизвести в лабораторных условиях.
Джеффри был ученым с детства — сколько себя помнил. Когда бы взрослые ни спросили его, кем он хочет стать, когда вырастет, он буквально не понимал смысла этого вопроса. Уже в четыре года он фактически проводил собственные эксперименты. Вместо того чтобы спрашивать родителей, почему некоторые вещи подпрыгивают, когда их бросишь на пол, а другие ломаются, он проверял эти предметы сам, а в своих книжках с картинками ставил жирные точки рядом с изображениями тех предметов, которые выдержали гравитационный тест, а рядом с теми, которые не выдержали, — хитрую загогулину. Когда мать обнаруживала результаты этих опытов, она восторгалась и ужасалась одновременно.
Родители, вырастившие Джеффри на зажиточной окраине Лос-Анджелеса, Ла-Канада-Флинтридж, в конце концов пришли к выводу, что им достался очень необычный ребенок. Так они решили однажды вечером, когда, вернувшись с работы (они работали в аэродинамической лаборатории НАСА), увидели, что нянька удобно устроилась на диванчике перед телевизором и крепко спит, а их шестилетний сынок сидит на заднем дворе и держит в руке садовый шланг, из которого хлещет вода. Дворик был уже порядочно залит. «Добро пожаловать в город Трифибий», — сказал тогда Джеффри и царственным взмахом руки продемонстрировал свой технический подвиг.
Джеффри залил водой весь задний двор в то самое время, когда после наводнения от плотины в районе Девилз Гейт к городу принесло миллионы юных жаб. Тысячи маленьких серых амфибий ринулись во двор через небольшую канавку, которую Джеффри вырыл под забором, и теперь населили мегаполис, состоящий из каналов и островков, над которыми царили глиняные фигурки садовых гномиков.
С того дня родители делали все, что было в их силах, чтобы направить природную любознательность сына в более конструктивное русло. Они отправили его в лагерь на острове Каталина, где его чуть было не арестовали за то, что он произвел вскрытие протухшей рыбы гарибальди, которая считается чуть ли не государственным символом штата Калифорния. Правда, другие ребята из лагеря убили немало этих рыб, но они сразу выбрасывали их в море, поскольку это было нелегально.
Через некоторое время его взяли учиться в класс с нейробиологическим уклоном для особо одаренных детей, и там ему просто безумно нравилось. Он обследовал кампус вместе с друзьями, такими же гениями, как он сам. Как-то раз они забрались в лабиринт туннелей парового отопления прямо под кампусом, и Джеффри чуть было снова не арестовали.
Он закончил подготовительную школу во Флинтридже в возрасте пятнадцати лет и, к ужасу родителей, подал документы в Оксфорд, его туда приняли. В конце концов мать примирилась с этим, и Джеффри проучился в Оксфорде семь лет и получил научные степени по биологии, биохимии и антропологии.
Окончив университет, Джеффри получил немало различных наград, но никогда ими не хвастался, не вывешивал на всеобщее обозрение, в отличие от многих своих коллег. Глядя на свои награды, он испытывал смущение, поскольку подозревал, что к таким почестям могли быть привязаны какие-нибудь тайные ниточки. Он принимал награды из вежливости, но всегда — на расстоянии вытянутой руки.
Самая последняя из его книг стала чем-то вроде бестселлера в научном мире, хотя для своего литературного агента он был настоящей головной болью, потому что не пожелал стать, что называется, «публичным ученым» — трепаться по телику насчет разной новейшей научной дребедени, не располагая личным опытом в тех областях, о которых обычно обожают расспрашивать ученых журналисты. Когда он видел своих коллег в такой роли, он морщился, хотя им-то как раз явно нравилось красоваться на телеэкране.
А Джеффри предпочитал форумы типа сегодняшнего. Зал имени Лилли был одним из истинных храмов науки. За последнее столетие эта скромная аудитория приняла более сорока нобелевских лауреатов.
Когда на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков был построен этот небольшой зал, Вудс-Хол уже был процветающим научным городком с несколькими лабораториями и прогрессивно, по-университетски настроенным населением. Здесь мужчины и женщины с самого начала были на удивление равны. Мужчины в канотье и белых костюмах и женщины в пышных платьях с корсажами и зонтиками от солнца вместе бродили по прибрежному илу и собирали экземпляры для исследования.
В зале имени Лилли могли удобно устроиться примерно двести человек. Его высокий потолок
