катились, чтобы крепче наделись на оси, да получили вожака — добрую березовую оглоблю и, наконец, приняли на себя человека, который во что бы то ни стало желает, сидя, спешить на чужие похороны и на собственную свадьбу.
Да, чудо-колеса, которые пожирают расстояние и время, катят по пыли и грязи, по-разному звучат на проселках и на старых, камнем мощенных дорогах. Они шлепают, громыхают, постукивают, дребезжат и упрямо торопятся за подковами, которые, упав с лошадиного копыта, пророчат счастье тем несчастным, которые еще верят в счастье.
Глаза старика открыты, и все же он грезит. Видит пахнущие смолой оконные рамы из безупречной боровской сосны; сколько девичьих головок, склонясь над подоконником, глядело из них на дорогу, поджидая кого-то, сколько матерей провожало глазами уходящих детей — ведь рано или поздно дети непременно уходят.
Он видит двери, простые и парадные, которые закрывают и открывают комнаты, связывают и отделяют, тихо отворяются и грубо захлопываются, двери с обитым порогом и с постепенно стирающимися на косяке отметками, какого роста был сын в семь лет, потом в десять…
И сани видит мастер Ихарош — из дуба, простого и бургундского, из ясеня и акации, кривые экземпляры которых он отыскивал в лесу сам. Мастер убивал эти деревья, но давал им иную жизнь в хмелю работы, которая почти не утомляла, обдавая терпким запахом опилок; мало-помалу из бревна проступали точеные полозья — молчаливые пяденицы заснеженных дорог, над которыми опадают жемчужины колокольчика, сея зимнюю радость.
И еще напевало жужжание пчел о столах квадратных и круглых, маленьких и больших, но равно устойчивых, словно выкованных из железа; в них не видна была проклейка, они надежно держали на себе хлеб и не качались, когда на них исписывались тетрадки или подписывались договора, не колыхались даже под любовными письмами, хотя известно, что любовь — состояние самое неустойчивое.
Потом припомнились старику кровати, на которых люди проводят чуть не полжизни. В них они рождаются, видят сны и в них умирают, но кровати выдерживают все беззвучно, ибо поделки мастера Ихароша не скрипят, не жалуются и не трещат в ночной час, когда просыпается человек с мыслью о долгах своих, и со страху мерещатся ему привидения.
Нет, никогда не выходило из-под рук старого мастера плохо сработанной вещи. Он любил материал, с которым работал, и любил работу, которая придавала материалу смысл и форму.
Инструменты не были рабами в глазах Гашпара Ихароша, он смотрел на них, как на затейливых, крепких, серьезных или веселых сотоварищей, которых следует опекать и ценить и которые, стоит мастеру перейти к новому процессу, чуть ли не сами собой сходят с гвоздя или с полки шкафчика и, радуясь перемене, жмутся к руке, словно говорят: «Ну, а теперь, наконец, моя очередь…»
Что ж — все миновало, думал старик, странно только, что именно сегодня думается об этом…
Вокруг палило полуденное лето, но под навесом пчельника тень сладко пахла медом, и звонкий зов едва пробрался в клубящиеся где-то далеко мысли.
Зов донесся со двора, и Репейка вылез из-под старой кушетки.
— По-моему, там Аннуш, — зевнул он.
— Пойдем, Репейка, зовут нас.
Анна уже накрывала на стол.
— В саду были, отец?
— В саду. Подремали немного с Репейкой на пчельнике. Зачем ты столько всего приносишь, дочка? Есть мне совсем не хочется.
— Порошки приняли, отец?
— Кончились они. Я уж и ночью сегодня подумал, надо бы заказать лекарство.
— На той неделе Лайош поедет в город. Ну, садитесь, — кивнула Аннуш, указывая на тарелку, из которой шел пар. — А ты, Репейка, жди, когда придет твой черед.
Репейка, усердно принюхиваясь, сел у ноги хозяина.
— Щенок не настырный, — взял его под защиту старый Ихарош. — Совсем не настырный, просто около меня сидеть любит.
— Да я ж ничего… хотела и ему сказать что-нибудь, раз уж он к дому относится.
Старик мешал ложкой суп.
— Что-то совсем есть не хочется.
— Кушайте, отец, а там и аппетит придет.
— Ты, верно, права.
Суп он все-таки съел, но остальное лишь поковырял чуть-чуть.
— Думаю, пойду-ка я в город сам. Заодно и купить надобно кое-что…
Анна чуть было не сказала: зачем вам утруждать себя, привезет ведь Лайош лекарство, — но все-таки промолчала: вдруг отцу покажется, будто ей денег жалко, какие он там потратит.
— Вам видней, как будет лучше, отец.
— Я кремень хочу купить да Лайошу чубук для трубки. Он душистый вишневый чубук любит, слышал я, как он спрашивал в кооперативе. Пусть порадуется.
— Что ж, купите, отец, а только душистый или не душистый, под конец любой чубук станет вонючий, и только. Если спозаранку выйдете, еще по холодку туда доберетесь, а там отдохнете и к вечеру дома будете.
— Так и сделаю.
— Вот аптекарь-то обрадуется. Уж и не знаю, как это у человека всегда-всегда может хорошее настроение быть? Или у него снадобье есть чудодейственное?
— Может и так, — улыбнулся мастер Ихарош, — хотя мне он сказывал, это от того, мол, что не женился.
— Ах, разбойник! — засмеялась Анна. — Пойдем, Репейка, вот твой обед.
— Ступай, песик, у тебя аппетит получше.
И Репейка не заставил себя просить.
День понемногу брел к концу. Мастер Ихарош после обеда прилег, однако заснуть не мог и вскоре поднялся. Но едва поднялся, как сразу опять потянуло в постель. Он чувствовал усталость, хотя спать не хотелось.
В другое время он бы закурил, но сейчас не тянуло и к трубке.
— Черт бы побрал это лекарство, — ворчал он про себя. — Как только нужно, так его и нет.
Он был неспокоен, словно ждал кого-то, но думать о том, что кто-то может прийти, не хотелось. Что ему делать сейчас с гостем? К беседе душа не лежит, от одной только мысли об этом потянуло ко сну.
Он задремал, сидя на стуле.
В комнате постепенно стемнело, Репейка тоже не выходил. Одни лишь часы топали по лестнице времени, да рыдала какая-то букашка в сетях паука.
«Пришла бы уж Аннуш, что ли, — подумал старик.
— Вот и прошлой ночью я провалялся в одеже, оттого такой измочаленный…»
Тело тосковало по прохладному покою постели.
Но дочь все не шла — да она никогда и не приходила в такое время, — и старый мастер сидел, сидел, чувствуя, что веселый вчерашний вечер отодвинулся в страшную даль, что был он невообразимо давно. Словно эти часы неодинаково отмеряют время…
А ведь какой хороший был вечер! Как радовался Лайош и как испугался, когда Репейка принес ему спички…
Но сейчас старый мастер не улыбнулся. Принес — ну, принес.
— Ты здесь, Репейка?
Щенок вскарабкался передними лапами на колено хозяину.
— Выйдем? — вопросительно качнулись уши. — Выйдем? Мне что-то не нравится здесь, в доме. Нехорошо здесь… что-то не так.
— Видишь, Аннуш все не идет.
— Аннуш? — Репейка выбежал к воротам, но тут же вернулся.
