Адель Фернандес
Ранний плод - горький плод
Посвящается
Мартин-Сесиль Горри
и детям, которые распевали на
моей улице:
Пусть читатель не посетует на меня за то, что я своевольно передвинула, смешала, сжала даты, факты и времена года. Я вовсе не стремилась создать историческое повествование. Единственной моей целью было рассказать о жизни семьи Фабр и маленького Хосе с момента разгрома 1940 года до победы союзников; показать, каким был этот период в Провансе (зоне, некоторое время считавшейся «свободной», но где фактически правили оккупанты). Герои этой повести могли бы жить безмятежно и счастливо, но война калечит души людей, даже если человек остался цел и невредим.
Глава I
Конец одной весны
Жильбер вскакивает среди оглушительного грохота — поток беженцев двинулся дальше. Но некоторые машины так и остались стоять — кончился бензин или мотор прострелен пулеметной очередью. Или же те, кто их вел, уже никогда больше не встанут с земли. Остальные трогаются с места. Проезжает телега, полная ребятишек, они лежат под матрацами, тесно прижавшись друг к другу. Возница — старик с серым лицом. Жильбер делает ему знак, но старик в ответ лишь подстегивает лошадь. Ясно, что это безнадежно, — к тому же Жильбер и сам не знает, действительно ли он подал знак, а может быть, только подумал поднять руку. Он бредет, как во сне, мысли его ни на чем не задерживаются, ему трудно сделать лишний жест, и это беспокоит его. Отчего это — от голода? Или от усталости? Жильбер даже не может вспомнить, спал ли он прошлой ночью. И где? Ел ли он сегодня утром? А вчера? Где была та крестьянка, которая дала ему кусок хлеба? Мысль тут же ускользает... И снова видения... сны... Он видит свой дом, кухню, большую комнату, его жена Франсина сидит перед тарелкой, полной устриц, и глотает их с грацией кошечки. Матильда склонилась над тазом с вареньем... У крестьянки, которая дала ему хлеб, было такое странное лицо... она так грустно смотрела на него... А хозяин гостиницы, который плача говорил: «У меня больше ничего нет — ни ковра, ни даже подушки»... А этот ребенок, который плакал всю ночь... ребенок... Жильбер старается зацепиться мыслью за это слово «ребенок»... его дочь... дочь, которой он никогда не видел — она все еще грудная? Четыре месяца... ей уже четыре месяца... как выглядит ребенок в четыре месяца?.. Деревья, брошенные машины, вспоротые матрацы, люди, которые едва тащатся, старуха толкает тачку, мертвые, черная, запекшаяся кровь... «Я хочу есть... хочу есть... tengo hambre по-испански... я всегда был первым в классе... почему такая идиотская мысль?» Ах да, его только что обогнала женщина и маленький мальчик, и мальчишка сказал: «Tia Dolores, tengo hambre[1]...» Жильбер вновь видит Испанию... Интернациональная бригада... будь проклята война... Надо же, чтоб началась еще и эта!.. Господин командир, я — танкист Жильбер Фабр, я потерял свой полк...
«Ну и что?! Какое мне до этого дело? Мы войну проигрываем!.. А вы тут про свой полк! Выкручивайтесь сами!..»
Сколько же времени он уже выкручивается?..
Отдаленный гул, словно приближается гроза, — раскаты грома все нарастают, приближаясь. И вот они уже здесь — снова, мерзавцы! Думать незачем — всеми движет инстинкт или что-то вроде привычки: дорога пустеет, машины останавливаются, люди исчезают в канавах, на поле кругом лишь распростертые, прижавшиеся лицом к земле тела. Жильбер лежит рядом с мальчиком и женщиной-испанкой. Неба нет — только крылья и грохот. Самолеты проносятся, накрывая землю своей тенью, отстреливаются и улетают. Мертвая тишина, затем толпа поднимается вновь — усталая, покрытая пылью, отупевшая.
Снова в путь, снова оглушительный грохот.
— Terminado, tia Dolores[2], — говорит ребенок.
Он стоит; Жильбер смотрит на него: личико желтое, грязное, с глубоко запавшими, окруженными чернотой глазами... «И у меня, наверно, тоже такое же лицо», — думает Жильбер.
— Tia Долорес! — кричит ребенок. — Tia Долорес!
Женщина лежит неподвижно. Жильбер трогает ее за плечо, тихонько толкает. Голова запрокидывается назад. Трава под ее шеей и руками — красная, липкая. Лицо у женщины — желтое, восковое, продолговатые глаза приоткрыты, губы с одной стороны приподняты, как бы в полуулыбке. Это лик смерти — Жильберу он хорошо знаком. Он переворачивает женщину и быстрым движением закрывает ей глаза. Ребенку будет не так страшно, если он подумает, что она спит; но и ребенку тоже знакомо лицо с печатью смерти, ибо он не впервые видит, как умирают. Он стискивает губы, сжимает кулачки и, как обезумевшее животное, начинает топтать траву в канаве. Он бегает по канаве взад и вперед, туда, сюда, глубоко вдавливая ноги в траву, словно хочет ее уничтожить. «Мальчишка дошел до точки, он слишком много видел», — думает Жильбер, с трудом поднимается с земли и, спотыкаясь, снова идет по дороге... Не надо идти по шоссе... это глупо... надо идти по тропинкам или через поля... все время держась одного направления. Он уже думал об этом, но не хватило сил, чтобы осуществить эту мысль, и он тупо шел вместе с толпой. Неужели он сходит с ума?
Жильбер встряхивается и, сойдя с дороги, заставляет себя идти по тропинке. А мальчишка-испанец, что он будет делать?... «Это меня не касается... я голоден... я подыхаю... говорят, что в В. есть еще один поезд, который следует на юг... Франсина... как она изысканно ест устрицы, так деликатно, мизинчик на отлете и губы сложены, словно для поцелуя...»
Жильбер оборачивается. Мальчишка вроде хочет идти за ним, но нет, он возвращается к мертвой женщине, приподнимает ей голову. Уж не собирается ли он нести ее, этот дурень? А мальчуган добрался до сумки, которая висела у женщины через плечо, взял ее, вытер о траву, повесил себе на шею и пошел за Жильбером. Самолеты возвращаются и, пролетев над ними, обстреливают дорогу. Жильбер ложится, снова встает и бредет. «Если бы у меня хоть осталось немного табаку», — думает Жильбер. Он вновь оборачивается и видит мальчугана. Тот снял рубашку и идет обнаженный по пояс, тело худое, смуглое, с выступающими ребрами. Он несет сумку через плечо и держит в руке рубашку, свернутую в комок. Он подает знак Жильберу, чтобы тот подождал его.
— No puedo nada para ti[3], — говорит Жильбер.
