пронеслась мимо входа в убежище и, словно гонимая роком, продолжала бежать. Это было в... нет, в... Он уже не помнит. Ясными, четкими оставались только названия городов и деревень, через которые они проходили с походной картой, раскрытой перед глазами. Его палец указывал на четко отпечатанное название, которое потом сто раз повторялось в течение дня. Реки, мосты, колокольни — все исчезло из памяти, словно вырванное воем сирен и грохотом пушек, но эту женщину он вспоминает так, будто рассматривал ее часами. Он мог бы описать зеленый цвет ее блузки и развевавшуюся во время бега темную юбку, голубую жилку на груди и пятна грязи на лодыжках и икрах. Какая странная машина — память! «Франсина, моя Франсина, вновь обрести тебя, увидеть твое прекрасное безмятежное лицо!»
Два пассажира болтали позади Жильбера:
— Теперь нас будут бомбить англичане.
— Черт побери, худо будет, если немцы обоснуются здесь.
— Кажется, нет. Разве это не свободная зона?
— Конечно!
Жильбер смотрит в окно. Перед ним спокойный, залитый солнцем Прованс — ни одного поврежденного дома, ни одного вырванного с корнем дерева. Ему хочется забыть, забыть все и думать только о возвращении... Я возвращаюсь домой... к себе... Франсина ждет меня.
— Не могли бы вы закрыть окно? Какой отвратительный запах!
Жильбер пробуждается от грез и поднимает раму. Хосе поворачивается к нему:
— А как я поеду в Марсель?
— Я провожу тебя, —— обещает Жильбер. — Но прежде мы напишем по тому адресу, чтобы предупредить людей.
Мальчик облегченно вздыхает.
— О да, мне бы хотелось, чтобы ты сам им сообщил...
Хосе умолк. Жильбер понимает, о чем просит мальчик, — с тех пор как они приехали в Оранж, ему хочется быть добрым с Хосе, помочь ему. Только теперь он оценил его присутствие, которое казалось ему таким нежелательным в момент их встречи. Надежда, рождавшаяся в нем, радость возвращения — так приятно, когда их кто-то видит, словно при свидетеле эти чувства приобретают большую искренность, большую прочность.
— Теперь мы уже близко, — говорит Жильбер.
Хосе прижимается лбом к стеклу.
— А через сколько времени мы приедем?.. Твоя жена знает?
— Нет, никто не знает. Я хотел позвонить вчера вечером, но это оказалось невозможным. Надо было несколько часов ждать междугороднюю связь.
Хосе задумался — между бровями пролегла складочка, глаза почти закрыты.
— Может, это нехорошо, — наконец говорит он.
— Что?
— Приехать вот так, неожиданно для нее. Женщины — существа нежные. Однажды в Мадриде, когда мы жили на улице Солнца, вдруг явился один друг моего отца, а все считали, что он умер. Он открыл дверь и кликнул: «Кармен!» Так звали его жену. Она вышла из комнаты и, как увидела его, так и упала замертво на пол. Мама принялась растирать ее уксусом, стала шлепать ее по щекам, наконец, она пришла в себя, но, по-моему, это плохо на нее подействовало: вместо того чтобы смеяться, она начала плакать.
— Не бойся, — говорит Жильбер. — Во-первых, никто не считает меня умершим. Моя жена ждет меня. Она будет очень рада, и я не думаю, что она начнет плакать, скорее смеяться.
Жильбер поднимается, чтобы попросить шофера остановиться сразу же за деревней. Он тащит Хосе за руку. Ему хочется кричать, смеяться, прыгать.
— Подожди! Ты все время забываешь сверток.
Хосе тащит сверток из сетки над головой, и, увидев это, Жильбер возвращается, чтобы помочь мальчику. Оба спрыгивают на обочину, кладут на землю сверток, чтобы потуже стянуть веревки, и спускаются в долину по каменистой тропинке, окаймленной кустами ежевики и кипарисами. Хосе оборачивается, чтобы взглянуть на деревенские дома, кафе, прачечную, школу. Но Жильбер тянет его вперед. Он задыхается от быстрой ходьбы, и Хосе вынужден бежать, иначе ему придется выпустить из рук сверток.
— Как странно, в твоей деревне нет церкви.
Жильбер не слушает, он забыл про Хосе. Он видит сосняк и, еще не войдя туда, уже чувствует запах смолы и тимьяна. В густой, почти черной тени совсем свежо. Иголки и сухие листья шуршат под ногами, как смятая бумага. С вершин высоких сосен, щебеча и хлопая крыльями, взлетают птицы. Жильбер останавливается, глубоко вдыхает воздух, какое-то странное волнение сжимает ему сердце. Голова кружится, словно ему влили новой крови, перед глазами встают воспоминания детства. Теперь он бежит к охотничьему домику, замаскированному сухими ветками, плющом и ежевикой. Ударом ноги открывает дверь. Ничто не изменилось: немного пепла в печурке, хромоногий стол, скамейка, доска вместо подоконника под маленьким оконцем и потолок, затянутый паутиной. Но Жильбер уже закрыл дверь и снова тащит Хосе туда, за сосны, на пригорок, откуда открывается вид на долину, где Бастида.
— Теперь смотри, — говорит он.
Жильбер протягивает руку, как бы стремясь охватить все одним жестом: склон, покрытый виноградниками, внизу луг, на котором растут в беспорядке коренастые, корявые оливы и миндальные деревья. Дальше — аллея громадных платанов. Справа поле со скошенными хлебами, слева — фруктовый сад, цветы. Впереди, совсем черные на фоне голубого неба, словно очинённые карандаши, выстроились кипарисы. В конце платановой аллеи — большой дом, крытый красной черепицей, с зелеными ставнями, со стенами, сплошь увитыми диким виноградом. На крыше маленькая железная лошадка тихо поворачивается, указывая направление ветра.
Жильбер уже не бежит — он слушает забытые звуки: где-то далеко около дома Гоберов кричит петух, лает собака, гремя цепью. Слышен стук топора по дереву — ствол трещит в ответ, будто эхо. По проселку, ведущему к усадьбе Луи Валлеса, едет, поскрипывая, телега, лошадь цокает копытами, задевает сбруей за ветки. Жильбер и Хосе идут молча, вцепившись в сверток, словно иначе они оторвались бы от земли и улетели. В доме открыто окно. Из него выглядывает женщина, видит их.
— Матильда! —кричит Жильбер.
Он выпускает из руки сверток и бежит к дому. Хосе стоит неподвижно, продолжая одной рукой держать сверток. Женщина открыла дверь, вот она сбежала по трем ступенькам крыльца и бросилась в объятия Жильбера. Затем слегка отодвинулась, смотрит на него, снова целует и, повернувшись к дому, зовет: «Франсина! Жорж!.. Жильбер вернулся!» Потом, увидев Хосе, спрашивает:
— Чей это ребенок?...
— Один бедный мальчуган, испанец, сирота. Ему надо в Марсель, но он денек-другой побудет у нас.
Жильбер отвечает уже на ходу. Он поспешно взбежал на крыльцо, толкнул дверь. И ринулся было вверх по лестнице, но что-то словно пригвоздило его к месту — этот полумрак в передней, тишина, запах горячего хлеба и кофе, исходящий из кухни, запах табачного дыма от трубки Жоржа, которым тянет из кабинета, и в этой приглушенной тишине несколько музыкальных аккордов и голос Франсины, которая поет в музыкальной комнате на втором этаже, в другом конце дома.
Жильбер хватается за перила и медленно начинает подниматься вверх — ноги у него дрожат. Просто невероятно, что все здесь осталось таким же... как прежде... невероятно мирным! Мир — это кофе с молоком, по утрам варенье Матильды, трубка Жоржа, набитая амстердамским табаком, и Франсина, которая учится петь. Жильберу хотелось бы отогнать прочь жуткие картины недавнего прошлого, но они неотступно преследуют его. Они стоят у него перед глазами, как дымовая завеса, отделяющая его от этого чудом сохранившегося счастья. С каждым шагом ему хочется что-то растоптать, уничтожить, похоронить навсегда. Он слышит, как за ним поднимается Матильда. Она не изменилась — тонкая, загорелая, с небрежно причесанными черными вьющимися волосами. Когда он целовал ее, у него было такое ощущение, точно он прильнул к роднику своего детства. Она отодвинулась, чтобы посмотреть на него, и он увидел в ее голубых, таких ясных глазах слезы, — ему хотелось рассмеяться, пошутить над ней, как когда-то, но он не смог, что- то застряло в горле, и они заговорили о Хосе.
