— Полина, правильно? Полина, — повторял он, глядя ей в глаза с легкой улыбкой на устах.
Ей показалось, что взгляд его излишне красноречив; так оно и было, словно он знал, что женщины, несмотря на их прозорливость, не способны устоять перед подобным знаком внимания.
— Это возвышенное имя, — добавил он.
— Прежде я его очень любила, — отвечала она. — До тех пор, пока не появились фильмы с этой белокурой девицей в майке на пляже.
— Которая слегка похожа на вас, — прошептал он словно про себя.
— Надеюсь, что это не так!
— Да нет, она вовсе не так дурна! — спорил он, смеясь, и не отводил от нее счастливых глаз.
Она же была слишком глубоко потрясена всем происходящим, чтобы отдавать себе отчет в том, какое удовольствие доставляет ему видеть ее, слишком занята собой, чтобы попытаться понять, что он за человек. Он все продолжал говорить об ее имени: впервые он знаком с женщиной с таким именем. Что тут было ответить? Она промолчала. Тогда вибрирующий томный голос спросил:
— Могу я называть вас Полиной?
Эта просьба показалась ей излишней: кто теперь испрашивает позволения называть по имени?
— Ну конечно, — отвечала она. В этом вопросе ей почудилось нечто киношное, невсамделишное, вроде бы и понравилось, но и рассердило, вернее, она рассердилась сама на себя за то, что ей это понравилось. Со сколькими женщинами он уже проделывал такие трюки? Мысль об этом мешала ей полностью насладиться удовольствием от того, что за ней ухаживают. И еще одна мысль все не давала покоя: а не шутка ли все это? Она страшно боялась, что кто-то может посмеяться над ней. Чем более ощущаешь себя захваченной любовной игрой, тем более начинаешь подозревать противника в неискренности. Не была ли она лишь жертвой? Можно ли ему верить? Она не прочь сыграть с ним, но с условием, что это будет не более чем игра. Испытывать на ком-то действие своих чар… означало попасться на удочку собственного жеманства, а она не очень-то любила это. И потому делала невидимые усилия, чтобы не отойти от милой ее сердцу простоты. Но игра захватывала, и она улыбалась, смеялась, краснела… А может, по-настоящему мы бываем сами собой, только когда остаемся одни? Ей бы хотелось, чтобы ее воспринимали такой, какая она есть.
— А вы неразговорчивы! — воскликнул он. — Вы не хотите отвечать? — И повторил: — Могу я вас звать Полиной?
— Ну почему бы я стала вам отказывать? Не звать же вам меня «госпожа такая-то».
— А почему бы и нет, — раскованно, провоцируя ее, рассмеялся он. — Вы меня не знаете. — Лицо его лучилось.
— А вот и нет, — без всяких обиняков заявила она, чем весьма удивила своего будущего возлюбленного. — У меня ощущение, что я вас давно знаю. Впрочем, — собравшись со всей своей смелостью, продолжала она, — к чему повторять без конца, что я вас не знаю! Разве я не с вами? А если я незнакомка, откуда вам известно мое имя?
Он снова рассмеялся. Да, в любовных играх большой простор для веселья.
— Приходя в детский сад, я слышал, как кто-то звал вас Полиной. Мою бабушку звали так же.
— А мою звали Мария-Полина, — отвечала она. — На все есть мода, и на имена тоже, — закончила она с холодком, глухо, без нежной певучести, присущей его манере говорить.
Она пыталась развеять дым желания, витавший над ними и оказывавший на них давление. Но, право, зряшное это было занятие: это или есть, или нет, или ощущается постоянно, или улетучивается само собой.
— Я вас бешу? — спросил он.
Она мотнула головой: нет, поскольку ей жаль было того, что свершалось между ними без слов. Ему не нравилось, когда она так поджимала губы. Лучше бы она вновь стала нежной. И улыбалась. Он долгим, смелым взглядом заглянул в ее глаза. Она стала краснеть. Все было ясно без слов.
Он вновь взял бразды игры в свои руки. Все было ясно без слов, но отнюдь не просто. Ведь ничего еще не было сделано. Есть мужчины, не способные переступить рубеж от сказанного к сделанному, от молчаливого согласия к действиям, и есть женщины, которым нравится лишь этот предварительный этап, они развлекаются, не более того. Эти из разряда динамо-машин. Заведут мужика — и прощай. Нескольких таких он знавал и научился быстро распознавать их. Полина была явно не из их числа. Он должен был признать: она была обворожительна без всяких усилий с ее стороны. Над этим стоило поразмыслить. Как же так, ведь это невозможно, что-то же она все же делает, чтобы быть привлекательной? Да и ведет себя не совсем естественно, держится напряженно. Он стал исподтишка разглядывать ее. Эта женщина — не пустое место, она существует. «От чего зависит, насколько человек существует в этом мире?» — задумался он. У нее есть внутренняя жизнь, мощное внутреннее «я». Он всегда верил в существование таких вещей. Он по-новому, с настоящим интересом взглянул на нее. Она еще больше кружила ему голову, когда он размышлял, мечтал о ней. Сперва она привлекла его внимание к своей особе, теперь же он полностью был захвачен ею. Она вызывала в нем чувство восторга, а сама молчала, была способна не произносить ни слова. Может, она скажет хоть что-то? Он подождал. Она молчала. Рассматривала посетителей кафе, потягивающих напитки среди раскаленных камней и асфальта города. Он вновь обратил внимание на то, как много повсюду народу. И как они еще далеки от той минуты, когда останутся наедине. И все же остальной мир для него не существовал, он видел лишь ее.
«Я сам не свой», — подумал он. Неужто она еще не произнесла ни слова? Нет, она по-прежнему разглядывала окружающих.
— Как зовут ваших детей? — спросил он, только чтобы сказать хоть что-то, и сам ужаснулся тому, что ляпнул. Ну что он несет?! Видно, он и впрямь испытывает необычное стеснение. Порой так хитришь, что самому смешно делается. Сказать бы: «Я хочу вас», а вместо этого он спрашивал ее о детях. Как будто не знал, что у нее один ребенок! Как это не походило на его обычное поведение. А ведь он умел разговаривать с женщинами. Он взглянул на нее с улыбкой, потому как его взяла жалость к самому себе. У нее еще горели щеки. Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Молчание между ними было наэлектризовано… Нет, пока еще они не умели разговаривать друг с другом, и весь их разговор вертелся вокруг несущественного. Им мешала их тайна и взгляды, которые сталкивались, убегали, прятались. Они либо смотрели друг другу прямо в глаза, либо исподтишка, но ни один их взгляд не был невинным. Она ответила ему, согласившись ступить на стезю искусственной беседы. У нее один сын, зовут его Теодор.
— А ваша дочь? — великодушно спросила она в свою очередь.
Ибо она была из тех женщин, которых не страшит вежливость и которые способны сделать или сказать из учтивости самые банальные вещи.
— Мою дочь зовут Сара, — ответил он и, словно оправдываясь, добавил: — Но это не я выбирал имя. Моя жена посчитала, что вынашивание ребенка и роды дают ей право самой назвать дочь, не принимая во внимание мое мнение.
— А вам это имя не нравится? — поинтересовалась она, слегка смутившись, что речь зашла о его жене.
— Да нет. Просто, на мой взгляд, Сара — старушечье имя. Но дочке удалось переубедить меня, и старушечье исчезло. А вместе с ним и моя жена!
Было непонятно, что он имеет в виду, но прозвучало странно и грустно, а это сочетание трогает женское сердце. Она сочла нужным рассмеяться, ведь он, по всей видимости, хотел рассмешить ее. Тут он увидел, какие у нее красивые зубы, безупречные, как у детей. А глаза ее превратились в две черные щелки, как у китайцев: для блондинки у нее были темные ресницы.
Ни один мужчина не осмелился бы в достаточной мере откровенно поведать, насколько весомо и зримо для него женское тело, как оно сразу же покоряет его, или это не дано ему вовсе, как оно говорит на своем языке с завоевателем, делает признание, притягивает либо отталкивает. Тело, способное решить все! Тело! Это могло бы показаться такой малостью… но это было тем, что двигалось, дышало, распространяло свои потаенные и такие всесильные запахи. И завораживало. Когда она смеялась, нос ее морщился в том месте переносицы, где обычно сидят очки. Ему хотелось остановиться, перестать зачарованно смотреть на нее, но он не мог. Он стал пленником этого лица. А обладательница приманки, на которую он попался, уже научилась читать его неустанный взгляд. Этот мужчина влюблен в нее. Ошибиться невозможно. Одна ее часть этому радовалась, другая пребывала в смятении; поделенная надвое
