ему дать. Он вступил в переговоры с Крассом, Помпеем и Цезарем, обещая им огромную сумму в 6000 талантов, если им удастся заставить Рим признать его законным царем.
Я склонен поэтому думать (но это простое предположение, не имеющее доказательств), что Цезарь думал тогда о завоевании Парфии, о чем некогда мечтал и Лукулл; затем ту же мысль приписывали Помпею, и если оба они останавливались на персидской границе, то, значит, мысль о необходимости завоевать эту громадную империю была уже популярной. В моем предположении укрепляет меня та настойчивость, с которой четыре года спустя Цезарь толкал Красса на это предприятие.
Но это было еще в будущем, а первый маневр сената дал знать избранному консулу, чтобы он не питал иллюзий относительно расположения консервативной партии. Цезарь тотчас приготовился к борьбе, но так, как не предвидели его враги. Последние ожидали бурного консульства; Цезарь, напротив, возвратился к умеренным идеям, лучше согласовавшимся с его характером, его социальным положением и его интересами. Чтобы поразить консервативную пратию, он придумал очень простой проект: снова организовать демократическую партию 70 г., умеренную и реформационную, пользующуюся одновременно поддержкой и высших и средних классов. Ослабевшая сперва, вследствие ошибок ее вождей и хода событий, эта партия была, наконец, уничтожена заговором Каталины; можно было бы ее снова призвать к жизни, если бы удалось примирить наиболее могущественных вождей: Красса, Помпея и Цицерона.
Предприятие было трудным, но не невозможным. Помпей нуждался в утверждении своих распоряжений на Востоке. Красс, дискредитированный у консерваторов своими честолюбивыми планами относительно Египта, а у демократической партии своим двусмысленным положением во время заговора Катилины, желал снова приобрести народное расположение. Что касается Цицерона, то он был бы доволен заставить забыть осуждение сообщников Катилины. Цезарь действовал так ловко в течение месяцев, проведенных в Риме в качестве назначенного консула, что ему удалось примирить Помпея и Красса, конечно, тайно, ибо никто из троих не хотел, чтобы это примирение стало известным,[654] из страха, как бы их могущественные враги, встревожившись, не удвоили энергию борьбы с ними. В то же время одному испанцу из Гадеса, Л. Корнелию Бальбу, которого Помпей сделал римским гражданином и который был другом многих знатных римлян, было поручено завести переговоры с Цицероном и предложить ему союз с Крассом и Помпеем.
Постепенно проект каолиции делался более точным: занимая примирительное положение и при помощи Цицерона, Красса и Помпея, Цезарь надеялся привлечь на свою сторону рассудительных сенаторов, бывших в большинстве, но со времени заговора Катилины из страха вотировавших всегда в пользу кучки непримиримых консерваторов. Тогда вернулись бы прекрасные дни 70 г., и государственные дела управлялись бы ими вчетвером. Неужели не будет выиграна большая битва, данная консервативной партии в сенате, на комициях, на форуме им, Цезарем, Помпеем, Крассом и Цицероном, действующими единодушно? К несчастью, Цицерон, отказавшийся от всего и живший в вечной нерешительности, не хотел отвечать ни да ни нет.[655] Это было разочарование, но оно не компрометировало весь проект. Союза Красса и Помпея было достаточно для восстановления партии даже без Цицерона, и на этот раз из него наибольшую выгоду извлек бы Цезарь. Он не только заставил бы дать себе важное проконсульство, но и использовал бы свою должность для приобретения средств. Впредь было невозможно играть политическую роль без больших издержек. При своем возвращении из Испании Цезарь ничего не дал своим кредиторам, по крайней мере тем, кто не слишком его беспокоил; он продолжал быть должным большую сумму Аттику и был также должником Помпея.[656] Поэтому он принял теперь выгодные предложения Птолемея Авлета и, кроме того, обещал директорам компании откупщиков азиатских налогов добиться уменьшения откупной суммы, когда он будет консулом. Директора за это должны были дать ему много partes, т. е. акций компании. [657]
Немедленно по вступлении в должность Цезарь высказал в произнесенной в сенате речи свою готовность действовать во всем согласно с Бибулом и во многих поступках засвидетельствовал глубокое уважение к своему товарищу.[658]
Он ввел также административную реформу, которая должна была понравиться среднему классу и благодаря которой Цезарь заслуживает местечка в истории журнализма: он создал в Риме то, что мы назвали бы теперь народной газетой. С культурой и богатством увеличилось и любопытство; все сделались жадны до новостей, и много людей в Риме приобретали средства к жизни, составляя нечто подобное нашей газете; они собирали общественные и частные известия, которые считали наиболее важными и наиболее интересными, и через правильные промежутки времени в несколько дней записывали их в тетрадку, заставляя раба копировать много экземпляров, которые рассылали тем, кого теперь мы назвали бы подписчиками, т. е. лицам, платившим за эти тетрадки.[659] Естественно, подписываться могли одни богачи. Цезарь, по-видимому, постановил, чтобы особому чиновнику было поручено делать резюме наиболее важных известий и чтобы он приказывал писать их в разных местах города на белых стенах, а затем снова покрывать белой краской старые известия и писать на их месте другие.[660] Таким образом и беднота могла скоро быть осведомлена обо всем. Консул принял также меры к тому, чтобы отчеты о сенатских заседаниях составлялись регулярно и делались известными обществу.[661]
Думая, что таким образом он подготовил умы, Цезарь предложил аграрный закон, которым поручалось двадцати комиссарам распределить ветеранам и бедным все остатки общественных земель, кроме земель Кампании, присоединив туда же земли, которые можно купить на подходящих условиях на деньги из добычи Помпея.[662] Это были умеренные и мудрые предложения,[663] и Цезарь внес их в сенат, говоря, что желает выслушать все возражения. Но он скоро решил в своем уме вернуться к демократическим победам 70 г. Времена и умы слишком изменились. Непримиримые консерваторы приходили в бешенство, когда им говорили о Цезаре и аграрных законах, а собственники, которых много было в сенате, особенно те, кто владел землями, купленными во время проскрипций Суллы, страшились закона, дававшего двадцати комиссарам власть, которой легко было злоупотребить. Таким образом, консерваторы, выставляя то один, то другой предлог, легко добились отсрочки рассмотрения закона сенатом, состоявшим из людей слабых и нерешительных.[664]
Цезарь терпел некоторое время, пока Катон, бывший претором, и темный политический авантюрист Публий Ватиний, бывший народным трибуном, не предложили реформу судебного закона.[665] Наконец, видя, что ни ему, ни Крассу не удается добиться обсуждения закона в сенате, Цезарь объявил, что он просто предложит этот закон комициям. [666] Настроение поднялось: Бибул с помощью Катона и консерваторов начал горячее противодействие, препятствуя на религиозной почве собранию народа. [667] Цезарь упорствовал, агитировал среди народа и, сделав все что мог, чтобы победить Бибула, обратился к последнему средству. Он открыто призвал себе на помощь Красса и Помпея, которые явились на форум и объявили, что докучный обструкционизм консерваторов должен уступить силе, если недостаточно убеждений.[668] Закон был принят — среди сильного волнения; внесенная в него оговорка принуждала сенаторов дать клятву верно соблюдать его.
Но этот упех был ничто по сравнению с неожиданной переменой, происшедшей в умах, когда узнали, что три лица, которых все считали врагами, наоборот, находятся в согласии. Именно борьба между Крассом и Помпеем, несмотря на поражения и скандалы, позволяла котерии реакционеров оставаться столь могущественной; и их ссора была столь давней и столь ожесточенной, что все считали ее вечной. Вдруг как бы волшебством увидали обоих врагов примирившимися и соединившимися с Цезарем, этим страшным и популярным вождем римской сволочи. Все оцепенели. Было очевидно, что если Помпей, Красс и Цезарь
