одна могла вполне доставить мне надлежащую силу как опекуну круглых сирот.
Тургенев писал от 20 июля 1873 г.:
Bougival.
Любезнейший Афанасий Афанасьевич, кончив — благополучно или нет — это покажет время, — мое Карлсбадское лечение, прибыл я на днях сюда, и живу теперь тихо и смирно, как таракан за печкой. Комнатка у меня уютная, воздух и вода здесь отличные, предстоит даже возможность хорошей охоты, — чего больше нужно человеку? Ноги мои поправились и не болят. Будем ждать дальнейшего и молить благосклонных богов, да не позавидуют они бедному и тихому жительству устаревшего смертного!
Сколько я мог понять несколько аллегорическое начало вашего письма, — мое письмо вас слегка огорчило или оскорбило. В таком случае я виноват; но если я счел за нужное, в извинение моего молчания, указать на скуку, как на Факт, заставивший меня взять перо в руки, — то в этом вы не должны были признать ниже тень пренебрежения, а скорее укор, обращенный на меня самого. Вся моя жизнь потускнела: поневоле ослабли и старинные связи. Вы пишете мне, что в течение 19-ти лет нашего знакомства вы успели узнать меня, каков я есть, позвольте и мне уверить вас, что и я вас знаю хорошо и потому именно и люблю вас искренно, в чем прошу вас не сомневаться, как бы ни были сухи и кратки выражения моих писем.
Я уже написал Зайчинскому, чтобы он преподнес вам посильную лепту для вашей, столь полезной, сифилитической больницы.
Я на будущий год опять поеду на пять недель в Карлсбад. В Россию я приеду в ноябре и останусь до конца февраля. По крайней мере, я теперь так предполагаю. Не знаю как у вас, а у нас здесь стоит чудесная погода.
Передайте мой усердный поклон вашей супруге и поцелуйте от меня Петю. Скажите ему, что я сердечно радуюсь его успехам. Дружески жму вам руку.
Преданный вам
P. S. Говорят, бедный Ф. И. Тютчев совсем при смерти; очень будет его жаль.
Желая лично ознакомиться с ходом лечения племянницы, я отправился в Славянск, где нашел девочку более свежей и здоровой на вид; тем не менее главный доктор на водах сказал мне, что, для совершенного оздоровления Оли, ей необходимо и в следующем году повторить Славянские купания.
На водах я, с одной стороны пользуясь полною свободою, с увлечением предавался великолепной охоте по куропаткам, а с другой — познакомился со старушкой Казаковой, давно овдовевшей и привезшей внучек к Славянским купаньям. Кажется, что она и сама находила для себя воды полезными. Благоустройства в домашннем хозяйстве бездетной старухи ожидать было трудно, и я нисколько не удивлялся, что присланных мною ей в подарок куропаток таскали по двору собаки, хотя она и усердно благодарила меня за них, говоря, что они такие
Оставив Оленьку доканчивать курс, я, возвращаясь к должности, успел дорогой набить штук 30 куропаток к 22-му июля.
Тургенев писал от 21 августа 1873 года:
Буживаль.
С вашим письмом, любезнейший Фет, случились различные беды: пущенное 27-го июля, оно достигло своей цели три дня тому назад, следовательно, пребывало в дороге три недели слишком. Спешу отвечать, чтобы опять не быть в долгу перед вами. Радуюсь тому, что вы, сколько могу судить, здоровы и даже охотитесь блистательно. Что касается до меня, то я, пожалуй, тоже здоров и охочусь, но только не блистательно, а напротив скверно. Третьего дня я с плохой собакой протаскался под проливным дождем по пустым местам часов пять и убил одну куропатку я одного перепела. Кончено! Во-первых, во Франции нет дичи, а во-вторых, — я слишком стар для подобной забавы. Вчера и сегодня ноги ноют, правое колено слегка припухло — bas ta cosi!
То же самое восклицание может относиться и к литературе, которая становится для меня «ein fremdes Gebiet» и даже не возбуждает особенного интереса в новых своих проявлениях. Je ne lis plus, je relie, и между прочим снова и с немалым удовольствием перечитываю Вергилии.
Глубоко жалею о Тютчеве; он был славянофил, но не в своих стихах; а тестихи, в которых он был им, те-то и скверны. Самая сущная его суть, — le fin dn fin, — это Западная, сродни Гёте, напр.: «Есть в светлости осенних вечеров»… и «Остров пышнааай, остров чуднааай»… К. Аксакова {Это ошибка: стихотворение принадлежит Хомякову.} нет никакого соотношения. То — изящно выгнутая лира Феба; а это — дебелый, купцом пожертвованный, колокол. Милый, умный, как день умный, Федор Иванович! Прости, — прощай!
Радуюсь также преуспеянию Пети. Что он еще не однажды чхнет вам на самую голову, это в порядке вещей. Молодой эгоизм и молодое самолюбие не могут не взять своего. Но так как он теперь уже умен и
Что вы мне ничего не говорите о Льве Толстом? Он меня «ненавидит и презирает», а я продолжаю им сильно интересоваться, как самым крупным современным талантом.
Рекомендация ваша М. Н. Лонгинову, при его отъезде из Орла, возымела свое действие: «Вестник Европы» получил второе предостережение. То-то вы порадуетесь, когда этот честный, умеренный, монархический орган будет прекращен за революционерство и радикализм.
Извините эту немного желчную выходку, но досада хоть кого возьмет!
Кланяюсь вашей жене и жму вам руку.
Преданный вам
P. S. Не сомневаюсь в том, что Зайчинский нагревает себе руки; но несомненно также и то, что я никогда столько не получал дохода, как с тех пор, что он у меня живет. Неужто вы точно видели его пьяным? — Я что-то этого за ним не замечал. И не можете ли вы под рукою, но достоверно узнать, где и какое он купил имение? Сплетников, вы знаете, хоть пруд пруди.
Л. Толстой от 25 августа 1873 г. писал:
22-го мы благополучно приехали из Самары и сгораем желанием вас видеть. Спасибо, что не забываете нас. По настоящему, нет времени нынче писать вам, но так боюсь, чтобы вы не проехали мимо нас, что пишу хоть два слова. Не смотря на засуху, убытки, неудобства, мы все, даже жена, довольны поездкой и еще больше довольны старой рамкой жизни и принимаемся за труды респективные. Наш поклон Марье Петровне и Оленьке.
Ваш
Тургенев писал:
13 сентября 1873 года.
Chateau de Kohant.
Любезнейший Фет, я гощу здесь у г-жи Жорж Занд; я приехал сюда третьего дня из Парижа и привез с собою ваше письмо с эпиграфом из Гёте, неизвестно к кому относящимся, — к вам или ко мне. Начну с того, что вы напрасно обвиняете меня в том, будто я оборачиваюсь к вам подкладочной стороной. Жизненная подкладка — это грубое и вонючее полотно — меня самого со всех сторон окружает, где уж тут! Когда вам приходится думать обо мне, не забывайте пожалуйста, что я стал теперь существом, постоянно, как часовой маятник, колеблющимся между двумя, одинаково безобразными, чувствами: отвращением к
