Ночь эльфов

непременно свалилась бы на землю, если бы он ее не удержал, Все остальные эльфы, охваченные ужасом, укоренившимся в них за множество веков, бросились в лес, и рыцари снова остались одни. Бран, еще более всклокоченный, чем обычно, с удовлетворенной улыбкой оглядел пространство, опустевшее при его появлении, и опустил топор.

– Ну что? – прогрохотал он голосом, от которого задрожали листья на деревьях. – Кажется, я вас вытащил из серьезной заварушки!

Он захохотал, но смех почти сразу резко оборвался. Послышался свист, следом за ним глухой удар – в кожаную кольчугу Брана вонзилась эльфийская стрела. Потом в ногу вонзилась другая. Гном плюхнулся на мощный зад и быстро пополз к кустам. Затем послышался вопль Ульфина, в котором смешались боль и ярость,– его тоже зацепило стрелой. Рыцарь принялся сыпать проклятиями, беспорядочно колотя мечом по воздуху, пока от попадания острого дротика ругательства не оборвались, сменившись глухим стоном.

Утер бросился на землю, прижимая девочку к себе. Эльфы по-прежнему были здесь – невидимые, они переговаривались своими высокими голосами, похожи ми на крики ночных птиц, и постепенно окружали его. Он чувствовал, что они совсем близко – скользят среди кустов или ползком пробираются в траве. Без сомнения, они опасались напасть на него в открытую и в то же время не решались использовать стрелы – из-за девочки.

– Послушайте меня! – наугад закричал он в окружающую темноту.– Мы не враги! Мы друзья эльфов! Аэлъфвине! Аэльфвине!

Девочка билась у него в руках, брыкаясь и царапаясь, словно дикий котенок. Эльфы приближались со всех сторон. Шорох листьев, прерывистое дыхание… Они действительно скользили как тени – ни одна ветка не хрустнула у них под ногами… Внезапно маленькая эльфийка перестала дергаться. С удивительной ловкостью она перевернулась в его руках и состроила ему рожицу. Ее светло-зеленые, почти желтые глаза пристально смотрели на него. Губы не двигались, но Утер отчетливо слышал, как она говорит. И начал повторять за ней, сначала вполголоса, потом все громче и громче, сам удивляясь, что понимает ее слова:

– Хаэглъ мид ар дире гебедда аэльф аэтелинг!

(«Приветствуйте с почтением возлюбленного королевы эльфов!»)

– Не ир вундиан хине!

(«Пусть ваши стрелы не коснутся его!»)

– Нетхан фор хине сеон мид трива аэльфвине!

(«Подойдите к нему без страха и доверяйте ему, ондруг эльфов!»)

Она закрыла глаза, и ее маленькое тельце расслабилось. На мгновение Утеру стало страшно – не умерла ли она. Однако вскоре она зашевелилась и сказала что-то – теперь Утер снова ее не понимал, как не понимал и того, что говорят охваченные ужасом эльфы, склонившиеся перед ним.

В это мгновение он действительно мог внушить ужас – взгляд его блуждал, дыхание было прерывистым, все тело колотила дрожь от охвативших его противоречивых чувств. Он все еще испытывал страх и тревогу, но также опьяняющее чувство победы и собственного могущества. Голос Ллиэн все еще звучал в его сердце. Он заглянул в лицо девочки, но ее глаза были затуманены – из них ушел ясный блеск глаз королевы. Ибо это Ллиэн говорила ее устами – Утер был почти уверен в этом.

Старая эльфийка слегка коснулась его плеча. Утер протянул ей девочку и осторожно двинулся сквозь толпу окружавших его молчаливых призраков, которые тоже осторожно дотрагивались до него, словно в знак приветствия.

– Мерлин! Проклятье, Мерлин, где ты?

– Здесь! Иди прямо!

Мужчина-ребенок стоял на коленях возле Ульфина, и в темноте Утер чуть не споткнулся о них.

– Все в порядке, – сказал Мерлин, предваряя его вопрос. – Это всего лишь охотничьи стрелы, и большинство из них застряли в кольчуге…

Утер на ощупь протянул руку и ощутил кровь на волосах своего друга.

– Одна стрела задела ему щеку и, может быть, выбила парочку зубов… Это пустяки…

Ульфин проворчал что-то в знак протеста, но Мерлин не обратил на это никакого внимания.

– Она говорила со мной, – прошептал Утер.

– Я знаю, Кариад. Но пойдем поищем гнома, пока они его не прикончили.

Стоя рядом на коленях в молельне королевы[6] перед статуей Пресвятой Девы, на которую падал слабый свет из высокого витражного окна, они молились. Комната, расположенная рядом с молельней, благоухала свежим ароматом роз, лепестками которых посыпали пол каждое утро. Было прохладно, но епископ Бедвин обливался потом. Игрейна не осмеливалась даже до конца додумать свою кощунственную мысль, особенно в отношении Божьего человека,– но от него воняло. Запах пота был резким, словно запах прокисшего вина. Вдобавок епископ шумно сопел и отдувался, как кузнечные мехи, будто прошел десяток лье. Королева сдержала улыбку и попыталась сосредоточиться на «Аве Мария». Но она уже произнесла молитву столько раз, сколько у нее было четок, и к тому же у нее было неотвязное ощущение, что епископ Бедвин, опустивший голову на скрещенные руки, а широко расставленные локти – на перекладину молитвенной скамеечки и закрывший глаза, никак не проспится с похмелья. Она быстро перекрестилась и поднялась, чуть отодвинув молитвенную скамеечку, которая скрипнула по каменному полу. Потом приподняла тяжелую ковровую занавесь, отделявшую молельню от комнаты, и вышла. Занавесь опустилась с глухим хлопком.

Если епископ действительно спал, то сон его был глубок – или же многолетний опыт приучил его не вскакивать сразу в подобных обстоятельствах. Он слегка пошевелился, на секунду приоткрыл глаза, а потом продолжал молиться еще несколько минут, в то время как юная королева, растерявшись, вернулась, не зная, что ей делать, и боясь даже шелохнуться, из страха потревожить святого отца.

Наконец он перекрестился, смиренно склонив голову, с трудом поднялся и испустил тяжелый вздох. Бедвин с самого прибытия в Лот был обременен атрибутами своей высокой должности: на нем были епитрахиль, риза, митра и тяжелый крест, он носил длинное одеяние с высоким воротником, которое придавало ему скорее вид знатного господина, чем священнослужителя, и в котором он по такой жаре едва