помощники пехотинцев для изготовления стрел, а также для насаживания наконечников копий на длинные, в несколько туазов, древки из ясеня, яблони или бука. Развернутый строй рыцарей упражнялся в лобовой атаке, сомкнув ряды, и земля дрожала под копытами их боевых коней. Под каждым навесом, в каждой конюшне щитоносцы смазывали жиром кожи и полоскали кольчуги.[30] Повсюду, где проходили упражнения и тренировки, воздух дрожал от криков и смеха, звона мечей и свиста стрел. Для большинства это были дни всеобщего ликования. Согласно плану короля и по его приказу любой, кто умел держаться в седле, будь то младший командир, стражник или щитоносец, немедленно производился в рыцари и отправлялся упражняться с копьем. И даже шевалье, несущие четырехугольные щиты и имеющие шпоры, получали ранг сеньора – обладателя собственного знамени и становились командующими строя рыцарей или целого конроя, хотя многим из них не было еще и шестнадцати. Получившие новые должности гордо разгуливали по городским улицам, собрав волосы узлом[31] на макушке, нацепив на спину щит, еще влажный от свеженарисованного красного креста на белом фоне, и мечтая о том, как в один прекрасный день они изобразят на щите и свой собственный герб.
Церковь, как, впрочем, таверны и бордели, тоже не пустовала. Там освящали вновь назначенных командиров и новобранцев целыми батальонами, сокращая процедуру и не соблюдая ритуал, давая только благословение – но и его надо было произнести столько раз… Это была всегда одна и та же фраза, которую повторяли целый день:
По иронии судьбы, ложь Мерлина оказалась реальностью, что больше всех удивляло его самого. Он оставил Ллиэн и остальных на берегу озера и неустанно сновал по городу. Изредка его узнавали ветераны армии Пендрагона и посылали ему приветственный жест, что было для него весьма непривычно. Побежденная, деморализованная армия преобразилась в ликующее скопление людей, готовых броситься в бой. Произошло настоящее чудо! Бедняга был бы очень удивлен, если бы услышал, что говорили у него за спиной. Он, изгой, безотцовщина, презираемый и отвергаемый всеми, становился самым великим волшебником, более могущественным, чем все маги под Черной Горой, более ученым, чем все друиды Броселианда, и молва о нем обгоняла его самого – уже все улыбались ему при встрече, и он от этого чувствовал себя как на крыльях. Да и с самим Утером произошла метаморфоза. Он спал всего лишь несколько часов за эти последние дни, но возбуждение момента поддерживало его в лихорадочном состоянии, близком к безумию, – он бывал везде, следил за всем, останавливался на каждом биваке, чтобы поговорить с людьми, схватить кусок круглого хлеба или глотнуть вина прямо из меха, и повсюду за ним неотступной тенью следовал могучий Фрейр. Варвар еще прихрамывал, но был вооружен огромной палицей, усеянной шипами, которую нес на плече, как боевой топор, вызывая полный восторг зрителей. Иногда Мерлин встречался с ними во время своих бесконечных перемещений по городу, перебрасывался несколькими словами и незаметно исчезал, как обычно, и никто не мог понять, куда он девался.
Из-за всей этой суматохи за последние дни Игрейна видела своего супруга лишь издали, и только урывками – он проносился мимо, грязный и оборванный, словно нищий, – да и то, что могли сказать ей монахи о его действиях, ничуть ее не успокаивало. Она молилась вместе с Блейзом и своими горничными, когда раскрасневшаяся и запыхавшаяся служанка вбежала в часовню, прервав ее благочестивую молитву.
– Король здесь, моя Госпожа! В ваших покоях!
Игрейна вскочила с молитвенной скамеечки и, не слушая возражений монаха и даже не осенив себя крестным знамением, покинула святилище. Такой благородной даме не подобало мчаться во всю прыть, как девчонке, задыхаться и портить белизну лица, но у Игрейны не было ни времени, ни желания следовать подобным предписаниям. Она выбилась из сил, пока добежала до своей комнаты, выставила служанок вон и захлопнула за ними дверь.
Утер еще спал, растянувшись на беличьем покрывале, устилавшем их ложе. С его грязной мокрой одежды на плиты пола, устланные соломой, натекла вода. Меховая накидка, брошенная на пол, еще не оттаяла от смерзшегося снега. Он отстегнул свой широкий пояс прямо у входа и бросил меч поперек кресла. Игрейна постаралась успокоить дыхание, прислонившись спиной к двери. Она вдруг почувствовала, как к горлу подкатила тошнота и на коже выступил холодный пот, но подумала, что это вызвано ее стремительным бегом.
Постепенно ощущение головокружения рассеялось, и она подошла к постели, осторожно села, чтобы не разбудить его, и, поколебавшись несколько секунд, отодвинула кончиками пальцев его темные косы, скрывавшие лицо. Утер спал открыв рот, как ребенок, щеки его раскраснелись от мороза, а кожа блестела от растаявшего инея.
– Ты любишь его, так ведь?
Игрейна вскрикнула и резко повернулась. Рядом с камином на подставке для дров спокойно сидел улыбающийся Мерлин и грелся у огня. Он вопросительно поднял брови, словно удивился ее испугу.
Игрейна взяла себя в руки, мельком взглянула на спящего Утера и быстро приблизилась к друиду.
– Уходи отсюда!
– Я уйду, моя королева, и даже скорее, чем ты думаешь, – улыбнулся Мерлин. – Через несколько часов я покину замок, и ты больше меня здесь не увидишь.
– Уж сделай одолжение!
– Сядь рядом со мной…
Она посмотрела на него с ненавистью, и Мерлин устало вздохнул.
– Как угодно, – сказал он. – Но мне, однако, надо с тобой поговорить…
Королева стояла перед ним прямо и гордо, скрестив на груди руки, с высокомерным выражением на лице, которое бы выглядело оскорбительным, если бы губы были менее красивыми, а Игрейна была не так молода. Несмотря на усилия, которые она прилагала, чтобы соответствовать своему титулу, она была совсем юной девушкой, которую даже гнев не мог ожесточить. Ее светлые волосы, заплетенные в косы и уложенные над ушами, растрепались во время бега, и отдельные длинные пряди выбились из прически, что показалось Мерлину необыкновенно привлекательным. Утер был не просто «Возлюбленным двух королев» – он был любим двумя самыми прекрасными созданиями, которых ему только доводилось видеть. Конечно, Ллиэн была красивее, имела более чувственную грацию и ту животную бесстыдность, которая обрекла бы на муки всех евангельских святых, но Игрейна казалась более близкой, более хрупкой и вызывала желание любить ее в награду за это. Она раскраснелась от волнения и вся дрожала, и Мерлин почувствовал себя удрученным, видя ее такой. Артур был не только сыном Утера. У него была и мать, самая молодая и самая нежная из матерей, у которой он должен отнять его… Игрейна, казалось, уже ненавидела его, а ведь он пока ничего не сказал!
