негромким, каким-то штатским голосом, обращался на «вы».
Командир взвода связи, под началом которого Никифор служил более месяца, тоже иногда обращался на «вы» к солдатам, но лишь в официальном порядке и когда делал разнос. Если уж завыкал, то жди нагоняя, крика, ругани. А этот говорил на «вы» всегда и со всеми. У Никифора спросил: «Хотите вместе с нами прорываться к своим?» А мог бы не спрашивать, просто приказать. Говорили, он из бывших царских офицеров, до войны работал инженером на каком-то крупном заводе и был мобилизован из запаса первой очереди. Откуда эти сведения — бог ведает. Вполне возможно, и выдумали. Когда не знают, выдумывают. Особенно, если сталкиваются с чем-нибудь непривычным.
Несмотря на негромкий голос и штатскую внешность комбата, слушались его беспрекословно, приказания выполняли старательно. Осторожно и словно бы не очень спеша, вывел он отряд к линии фронта, пересекли ее без всяких происшествий, без боя, потому что немцы и наши еще не успели закопаться в землю — линия фронта была прерывистой, подвижной, не установившейся окончательно.
Отходят на восток войска. Чем ближе к Днепру, тем чаще слышатся разговоры, что на этом большом водном рубеже прекратится отступление. Сама природа подготовила преграду немецким танкам.
Колонна, в которой шагал Никифор, на подходе к Днепру пересекла подготавливаемую оборонительную полосу. Покуда хватал глаз, в обе стороны от шоссе тянулся глубокий противотанковый ров, перед ним и за ним городского обличья девчата рыли окопы полного профиля.
— Эй, чернявая! — крикнули из колонны. — Далеко ли до Днепра?
Несколько девушек распрямили спины, не выпуская из рук лопат. Ответила не чернявая, а скорей белявая, которая была ближе:
— Та ни. К вечеру побачите Днипро.
— Ходим с нами, кохана!
— Мамка не велить! — в тон ответила девушка, и девичья компания прыснула смехом.
Бойцы, миновав укрепрайон, заметно повеселели. Окопы спешили закончить — значит, здесь думают обороняться. Отделенный, шагавший впереди Никифора, высказал догадку:
— Основная оборона — на Днепре. Тут предполье. Чтобы дать возможность основным силам спокойно переправиться через Днепр.
— Вумный ты, как вутка, — сказал кто-то и на лицах зацвели давно не виденные Никифором улыбки.
Им предназначалось переправляться через Днепр, а здесь в обороне будут другие. И это тоже вызывало немного эгоистическую, но вполне оправданную радость. Многие побывали в окружении, хлебнули лиха, испытали на себе ужас танковых атак — теперь им отводилось место за Днепром, как за крепостной стеной. Там тоже, понятно, не сахар, но по крайней мере не надо опасаться танков. А здесь, в предполье, пускай повоюют новенькие.
Подвода с женщиной из Балты, приотставшая, когда пересекали укрепрайон, вновь заскрипела, застучала колесами рядом с Никифором. Девочка не играла тряпичной куклой и не спала, а скучливым взглядом смотрела поверх голов. В солдатском мешке Никифора лежал завернутый в газету кусочек шоколадки, несколько долек шоколада изредка, по довоенным правилам, выдавали некурящим вместо махорки. На ходу Никифор снял вещмешок, развязал петлю лямок и протянул шоколадку девочке. Та посмотрела и отвернулась с накуксившимся лицом: вот-вот заплачет.
— Вже ж захворала, чи шо? — женщина обеспокоенно дотронулась до лба девочки. И сама взяла у Никифора шоколад — отказываться от такого угощения было бы грех. Поблагодарила:
— Дьякую!
Неподалеку в колонне запели. Молодой ломкий тенорок выводил на маршеобразпый мотив, в такт шагу:
Игривые слова песенки выдавали ее опереточное происхождение и не вязались с обстановкой Но в них, как и в голосе певца, звучали надежда и бодрость.
Откуда-то сзади донеслось и волной прокатилось по колонне:
— Воздух!.. Воздух!
Шоссе быстро опустело. По обе стороны от него разбегались в поле люди, грохотали по рытвинам телеги, теряя добро. Самолеты пролетели мимо, словно бы и не заметив войска на марше. Бойцы возвращались к шоссе, смущенно отряхивая одежду, и, как всегда в таких случаях, перебрасывались грубоватыми шуточками.
Женщина из Балты и везший ее хмуроватый возчик увязывали на телеге развалившиеся узлы. Девочка стояла поодаль и плакала. Ее испугало внезапное всеобщее бегство, резкий крен телеги, когда она съезжала с шоссе, крики и суета.
— Идем ко мне, — протянул к ней руки Никифор.
Девочка глянула на него исподлобья, прижимая к себе тряпичную куклу, и отрицательно покачала всем телом. Потом отчего-то переменила решение: доверчиво подняла рученьки, глядя на Никифора сквозь влагу слез. Никифор поднял странно легкое тельце, девочка прижалась к его пропотелой гимнастерке. Было приятно ощущать ее теплоту, и пахло от нее младенчески чисто, славно.
Колонна опять пришла в движение. Задержавшиеся в поле или слишком далеко убежавшие рысцой догоняли своих. Где-то далеко впереди тяжко ухали бомбовые удары. Немцы бомбили переправы на Днепре, скопления войск и техники перед переправами. Никифор шагал с девочкой на руках рядом с телегой. На лице женщины застыла любезная улыбка, какой улыбаются матери, когда их ребенком интересуются незнакомые люди. И вдруг опять:
— Воздух!
Отбомбившиеся самолеты возвращались назад. — На этот раз люди не бросились врассыпную, как прежде. Некоторые, правда, отбежали от шоссе, но недалеко и не особенно прытко. Фашистские стервятники растратили свой боезапас — чего их теперь бояться?!
— Та-та-та-та!.. — налетело сверху, как вихрь, и слилось в один дерущий за душу звук. Черная тень пронеслась вдоль шоссе, за ней вторая, третья… У них еще остались патроны в лептах.
Никифор прилег с девочкой в придорожной канаве, но подбежала мать, выхватила ребенка и помчалась в поле. Пулеметная трасса легла перед ней, выбив из земли длинную полоску пыли.
— Ложись! — крикнул ей Никифор. Она не слышала. Тогда он вскочил, бросился за ней: надо было повалить хотя бы силой эту ошалевшую со страха дуру-бабу.
Пробежал он немного, успел сделать каких-нибудь полтора десятка шагов — и как палкой ударили по ногам — тяжело рухнул на землю. Уже лежа почувствовал: удар пришелся выше колена, что-то горячее, зудящее растекалось в онемевшей ноге тупой болью.
Он сразу понял, что ранен. Показалось — легко. Боль была терпимой, не сильнее, пожалуй, чем от ушиба. Только вот горячо было, и болело не снаружи, а внутри.
Никифор лежал плашмя на животе, хотел перевернуться на бок — осмотреть рану. Но не тут-то было. Тело переворачивалось, а нога оставалась на месте. Она была чужой, неуправляемой. И такая острая боль резанула Никифора, что он, охнув, мгновенно покрылся липкой испариной и приник к земле. «Перебита кость», — догадался с ужасом.
Кровь хлестала из раны, он никак не мог ее остановить. Штанина быстро промокла, горячие струйки проникли в голенище сапога. У него был индивидуальный пакет, он приложил тампон к ране, кое-как
