самой прекрасной и любимой из всех жен.
— Неразумны твои намерения, царь. Твои речи вынуждают меня сказать, что я не просто ненавижу тебя. Ты вызываешь во мне отвращение.
Царь невесело усмехнулся:
— Ничего, скоро ты снова присмиреешь, дикая горлица хмурого севера, когда приведут тебя из темницы в дворцовые покои, сердце и речи твои смягчатся. Тебе хотелось прогневить меня. Но нет, нет, Дария. Я руку на тебя не подыму, ведь ты носишь под сердцем будущего царя Вавилонии.
На этот раз усмехнулась она — и странной была эта усмешка.
— Что это означает, о милосердные небожители? — вспыхнул Валтасар.
— Это значит, что быть тебе последним из последних, что вместе с тобою сойдет в могилу и твой царственный род. Стоит тебе прикоснуться к женщине, и боги проклинают ее лоно. Разве что тигрица могла бы зачать от твоего хищного семени. Люди бы прокляли меня, если бы я допустила, чтобы твой сын увидел свет солнца и звезд.
— Дария…
— Елейный твой голос не тронет меня. Ты обесчестил меня, и я тебя ненавижу. Ты спрашиваешь, кто вынудил меня пойти против тебя? Я сама, по своей доброй воле, повторяю тебе. Оставь при себе свои дворцы, их блеск и утехи. Пусть тебе стелят под ноги шелка и пурпур. Пусть твою голову рабыни украшают цветами. Пусть перед тобою падают ниц твои подданные. Оставь все себе, могущественный царь. Ты отказал мне в ничтожнейшей просьбе, исполнить которую сумел бы даже раб, так подавись же своим золотом и драгоценными каменьями! Я готова в свой последний путь. Я знаю, что меня ожидает. Немногим удается вырваться из твоих когтей. Я готова предстать перед богами. Знай, смерти я не боюсь, но да будет тебе известно и то, что еще в твоем гареме я выпила отравы, чтоб убить плод в своем чреве.
— Подумать страшно, — еле выговорил царь. Судорога сжала ему горло, из-под опущенных век показались слезы, и царь смахнул их.
Дария ждала вспышки, дикой, жестокой. Но ничего не случилось. Валтасару казалось, будто сотни стрел впились в него одновременно. Они пронзили его тело, и из ран ключом забила кровь. Явственно ощутив во рту ее вкус, он захрипел от безмерного горя, сознание его обволокло обморочным туманом. Потрясение едва не стоило ему рассудка.
— О Дария, — простонал он, — зачем ты это сделала? Зачем унизила меня перед целым светом и небесами? Зачем уподобила жалкому червю? А может, — царь встрепенулся, — может, все это неправда? Да, да, это неправда. Дария, милая. Ну, сознайся, что это неправда. Ведь я любил тебя, сильно, преданно, все халдейское царство готов был повергнуть к твоим стопам. Нет, ты не пила губительного зелья! Царское семя живет в тебе и поныне. И как я мог поверить тебе?
— Не льсти себя надеждой, царь. Клянусь всем, что было для меня свято в моей отчизне, — я нарочно лишила тебя всякой надежды, убила в себе росток твоего будущего.
— Нарочно? Ядовитым зельем?
— Да, ядовитым зельем.
— Кто дал его тебе? — взорвался Валтасар.
— У меня нет причин скрывать это от тебя. Египетская царевна!
— Египетская… царевна, — выговорил он раздельно.
— Она сама пила его всякий раз, как возвращалась о тебя с любовного пира, и давала всем твоим женам и наложницам. Поэтому и нет при твоем дворе ни царевичей, ни царевен. Не щебечут в гареме дети. Надо всем тяготеет проклятие. Не дворец, а мертвая пустыня. Египетская царевна распоряжается судьбой неродившихся невинных малюток. Она лишила дара материнства и недавнюю твою надежду, знатную девушку, дочь сановника, ведающего дорогами. Египет ненавидит царя Валтасара, и царевна была верной исполнительницей воли фараона. Она притворялась, делала вид, что любит тебя, владыка Вавилона и повелитель мира.
— О-о-о… — дико взвыл Валтасар. — О негодная! Я прикажу привязать ее за руки и за ноги к буйволам, и те… разорвут ее пополам… — И осекся. — Притворялась, делала вид, что любит меня… — Валтасар скорбно смотрел себе под ноги. — Притворялась, делала вид, что любит меня…
Он пронзительно взглянул в глаза Дарии.
— Она делала вид, что любит меня; как и все остальные, да лишит их Мардук успокоения в царстве духов! Но те хоть притворялись, что любят, а ты хуже их. Ты даже не притворялась, даже вида не делала, что любишь меня, уступала скрепя сердце, ждала своего часа… Ты самая подлая из них, и за это тебя постигнет самая лютая кара.
Обезображенное яростью лицо Валтасара заставило Дарию отступить на шаг.
— Трепещи же! Трепещи царя Вавилона, ибо безграничен его гнев и мощь его неодолима. Суд над тобою я отложу, сейчас мой ум не в силах измыслить пытку, какой я хотел бы тебя подвергнуть, самую страшную, какую способен выдумать человек.
Он надсадно дышал и в ярости раскачивался из стороны в сторону, всем своим обликом и поведением напоминая бешеный поток, грозящий залить необъятные просторы и поглотить все живое.
Дария поняла, что этим царь собственными руками поставил межевой камень, обозначив предел ее нерадостному существованию.
Не попрощавшись, Валтасар вышел. Плечи Дарии опустились; истерзанная душа ее не в силах была воспарить над земной юдолью. Ей вспомнились весенние оттепели на севере, когда яркое солнце растопляет снега и с лап могучих сосен падает на размякшую землю звонкая капель; вспомнилась высокая сосна, шумевшая над ее родным кровом. Весной ветви сосны поникали, отяжеленные. Сейчас она сама была похожа на поникшую сосну.
Вслед за этим увидела она, как поднялось, раздвинулось весеннее небо, луга запестрели половодьем цветов и почек и под раскидистой темно-зеленой сосной остановился юноша с луком в руках.
Дария пыталась подавить в себе нежность, но тщетно, сердце ее таяло, словно искрящийся наст под лучами весеннего солнца. Прикрыв увлажнившиеся глаза, Дария чувствовала, как тревожно бьется сердце при воспоминании о давно пережитом блаженстве.
А над сводами подземелья гремел гимн любви, и великий бог, бог Таммуз, властвующий над людскими сердцами, наперекор всему, распустившимися соцветьями вписывал в книгу земли новые сказания о любви.
Много сказаний и много любви получила в дар от богов страна Субар. Много грез и надежд рождалось и гибло на благословенной земле. Много радостей и печалей изведали людские сердца. И нередко те, что сперва обещали распуститься цветком, прорастали тернием. Так случилось и с сердцем Нанаи.
Ей казалось, что не дни, недели и месяцы минули с той поры, как она пасла своих овец, лелея сокровенные думы и грезя о Вавилоне, а целая жизнь — столько событий произошло за неполные два года.
Вот уже почти два года, как обе армии оспаривают победу в жестоких сражениях и душа Нанаи обращена к Набусардару и его войску. Умерли счастье и радость в ее сердце, осталась лишь мучительная, шипом засевшая в сердце тревога — что ждет ее завтра? Она жила на воле, но борсиппский дворец по- прежнему оставался для нее мрачной тюрьмой. Нанаи не находила себе места, ничто не радовало ее. Она часто казнила себя за то, что покинула родную деревню и своих близких. От них не доходило никаких вестей. Что сталось с ее отцом и тетушкой Табой после прихода персов? В тоске бродила она по дворцу, сопровождая Теку, когда та с клубками пряжи отправлялась в мастерскую к ткачихам. Там она повстречала мастерицу родом из Деревни Золотых Колосьев. Нанаи бросилась ей на грудь, обливаясь слезами.
— Сестрица, родная моя, — обнимая ее, всхлипывала Нанаи. — Одна у нас доля, но у тебя хоть сердце не изранено.
— Всем нынче тяжко, избранница Набусардара, — утешая, ответила ей ткачиха.
— Зови меня сестрой, — просила Нанаи, — после этой страшной войны мы все должны стать друг для друга сестрами и братьями, чтоб никогда больше не повторилось это ужасное кровопролитие. И откуда в человеке столько злобы и ненависти, — повернулась она к ткачихам, — если верно, что боги создали его для радости и любви? Разве не счастливее жилось бы на свете, когда бы в сердцах не плодилась злоба? Откуда взялась она?
