— Я сама так думала, — сказала хозяйка, — но, как говаривал мой первый муж, человек не всегда таков, каким с виду кажется. Он гол как сокол, уверяю вас. Вы, пожалуйста, не подавайте виду, что я вам это сказала, но я считаю, что люди деловые не должны скрывать друг от друга такие вещи.
— И этакий проходимец посмел давать мне указания! — с гневом воскликнул доктор. — Неужели я позволю издеваться над моим искусством субъекту, который не в состоянии заплатить мне?! Большое вам спасибо, что вы вовремя меня предупредили. Посмотрим теперь, даст он пустить себе кровь или нет!
Тут доктор побежал наверх, с шумом распахнул дверь и разбудил беднягу Джонса, которому наконец удалось сладко заснуть и увидеть во сне Софью.
— Дадите вы пустить себе кровь или нет? — в бешенстве закричал доктор.
— Я уже вам сказал, что не дам, — отвечал Джонс — и искренне жалею, что вы не обратили внимания на мой ответ: ведь вы прервали самый сладкий сон в моей жизни.
— Вот так многие проспали свою жизнь, — сказал доктор. — Сон не всегда полезен, так же как и пища. Однако в последний раз спрашиваю вас: дадите вы пустить себе кровь?
— В последний раз отвечаю вам: не дам.
— В таком случае я умываю руки, — сказал доктор, — и прошу заплатить мне за труды. За два визита по пяти шиллингов, да по пяти шиллингов за две перевязки, да полкроны за пускание крови.
— Надеюсь, вы не оставите меня в этом положении? — сказал Джонс.
— Непременно оставлю, — отвечал доктор.
— В таком случае, — сказал Джонс, — вы обошлись со мной по-свински, и я не заплачу вам ни гроша.
— Прекрасно! — воскликнул доктор. — Слава богу, что дешево отделался. И дернула же хозяйку нелегкая послать меня к такому проходимцу!
С этими словами доктор выбежал из комнаты, а его пациент, повернувшись на другой бок, скоро снова заснул; но упоительный сон, к несчастью, больше ему не приснился.
ГЛАВА IV,
в которой выводится один им забавнейших цирюльников, какие увековечены в истории, не исключая багдадского цирюльника и цирюльника в «Дон Кихоте»
Часы пробили пять, когда Джонс проснулся; он чувствовал себя настолько освеженным и подкрепленным семичасовым сном, что решил встать и одеться; с этой целью он раскрыл свой чемодан и достал чистое белье и костюм; но прежде чем одеться, накинул халат и спустился в кухню спросить чего- нибудь, что успокоило бы поднявшуюся в желудке тревогу.
Встретив хозяйку, он вежливо с ней поздоровался и спросил, нет ли чего-нибудь пообедать.
— Пообедать? — отвечала она. — Подходящее время думать об обеде! Готового нет ничего, да и огонь уже почти потух.
— Хорошо, — сказал Джонс, — но надо же мне чего-нибудь поесть, все равно чего. Сказать вам правду, отроду я не бывал так голоден.
— Что ж, я могу предложить вам кусок холодной говядины с морковью, — сказала хозяйка.
— Ничего не может быть лучше, — отвечал Джонс, — но вы очень обязали бы меня, если бы велели ее разогреть.
Хозяйка согласилась и сказала с улыбкой, что рада видеть его здоровым. Действительно, обращение нашего героя невольно располагало к нему; хозяйка же в сущности была женщина незлая, только очень любила деньги и ненавидела все, имевшее хоть какую-нибудь видимость бедности.
Джонс вернулся в свою комнату переодеться, пока готовился обед, а вслед за ним явился и цирюльник, которого он требовал.
Этот цирюльник, известный под именем Маленького Бенджамина, был большой чудак и любитель острых словечек, из-за которых частенько подвергался разным мелким неприятностям вроде пощечин, пинков, перелома костей и т. п. Шутку понимает не каждый; да и тем, кто ее понимает, часто не нравится быть ее предметом. Но этот недостаток был в нем неизлечим; сколько ни платился он за него — как только приходила ему на ум острота, он непременно ее выкладывал, нисколько не соображаясь ни с лицами, ни с местом, ни с временем.
Было много и других особенностей в его характере, но я не буду их перечислять, потому что читатель сам легко их увидит при дальнейшем знакомстве с этой необыкновенной личностью.
Желая, по понятным причинам, закончить свой туалет поскорее, Джонс находил, что брадобрей чересчур долго возится со своими приготовлениями, и попросил его поторопиться; на это цирюльник с большой серьезностью — он ни при каких обстоятельствах не растягивал лицевых мускулов — заметил:
— Festina lente[49] — пословица, которую я заучил задолго до того, как прикоснулся к бритве.
— Да вы, дружище, я вижу, ученый, — сказал Джонс.
— Жалкий ученый, — отвечал цирюльник. — Non omnia possumus omnes[50].
— Опять! — воскликнул Джонс. — Я думаю, вы можете говорить и стихами.
— Извините, сэр, — сказал цирюльник, — non tanto me dignor honore[51], — и, приступив к бритью, продолжал: — С тех пор как я стал разводить мыльную пену, сэр, я мог открыть только две цели бритья: одна заключается в том, чтобы вырастить бороду, другая — чтобы отделаться от нее. Полагаю, сэр, что еще недавно вы брились ради первой из этих целей. Можете поздравить себя с успехом, так как о бороде вашей можно сказать, что она tondenti gravior[52].
— А я полагаю, — сказал Джонс, — что ты большой забавник.
— И сильно ошибаетесь, сэр, — отвечал цирюльник, — я усердно занимаюсь философией; hinc illaelac rimae[53] , сэр, в том все мое несчастье. Слишком большая любовь к наукам погубила меня.
— Да, дружище, — сказал Джонс, — ты действительно ученее своих собратьев по ремеслу; но я не могу понять, почему твоя ученость повредила тебе?
— Увы, сэр, — отвечал брадобрей, — из-за нее я лишился наследства. Отец мой был танцмейстер; и так как я научился читать раньше, чем танцевать, то он невзлюбил меня и оставил все до копейки другим своим детям… Угодно вам также и виски?.. Прошу прощения, сэр, только я нахожу здесь hiatus in manuscriptis[54]. Я слышал, вы собираетесь на войну, но теперь вижу, что эти слухи вздорны.
— Почему же?
— Потому что вы, я полагаю, сэр, настолько рассудительны, что не пойдете сражаться с разбитой головой, — это было бы то же, что везти уголь в Ньюкасл.
— Ей-богу, ты большой чудак, — воскликнул Джонс, — и мне ужасно нравятся твои шутки. Я был бы очень рад, если бы ты зашел ко мне после обеда и выпил со мной чарочку; мне хочется поближе с тобой познакомиться.
— О, я готов оказать вам в двадцать раз большую любезность, если вам будет угодно принять ее.
— Что ты хочешь этим сказать, дружище? — спросил Джонс.
— Я с удовольствием выпью с вами целую бутылку. Ужасно люблю доброту! И если вы нашли меня забавником, то или я ничего не смыслю в лицах, или вы добрейший джентльмен на свете.
Приодевшись понаряднее, Джонс сошел вниз; сам прекрасный Адонис не был, может быть, пригожее его. И все-таки красота его не оказала никакого действия на хозяйку: не обладая наружностью Венеры, эта женщина не обладала также ее вкусом. Какое счастье было бы для горничной Нанни, если бы она смотрела глазами хозяйки; но в какие-нибудь пять минут она по уши влюбилась в Джонса, что стоило ей потом многих вздохов.
Эта Нанни была чудо как хороша собой и чрезвычайно скромна; — она отказала уже одному трактирному слуге и нескольким молодым фермерам по соседству, но ясные очи нашего героя в один миг растопили ее ледяное сердце.
Когда Джонс вошел в кухню, стол для него еще не был накрыт; да его и не к чему было накрывать, потому что обед и огонь, на котором он должен был готовиться, находились еще in status quo. Такое
