Фоминым, он побрел на автобусную остановку. Мысль о пережитом позоре не покидала его. Но если у слабых натур подобное потрясение со временем порождает комплекс неполноценности, то в мозгу Тимофеева оно было обречено трансформироваться в техническое решение.
Стоя перед пыльным зеркалом в своей комнате, Тимофеев с нескрываемым презрением изучал собственную внешность — поникшие узкие плечи, впалую грудь, тощие ноги в просторных брючинах. И, как апофеоз, — постыдная ссадина на подбородке и полоска крови на прикушенной губе.
— Жертва гиподинамии, — с отвращением произнес Тимофеев.
Он совершенно отчетливо понял, что стоит на переломном рубеже своей судьбы. Что он должен будет либо в корне перемениться, стать другим человеком, либо навсегда распроститься со Светой. Со своими хилыми бицепсами и намеком на брюшной пресс он просто не в состоянии уберечь ее от всех испытаний, что заботливо готовит им на жизненном пути агрессивный двадцатый век.
Но Тимофеев столь же ясно понимал, что любит Свету и ни за что не сможет с ней разлучиться. Выход был один: стать другим. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть отражение убогой фактуры мыслителя и закоренелого книжника, и постарался вообразить себя в спортивном зале. Вот он толкает штангу. Вот он вдребезги крушит боксерскую грушу. Или возится на борцовском ковре… В недрах его истерзанной души взметнулся стихийным протест: Тимофеев с детства не любил тратить время на личные нужды.
Необходим был мощный импульс, который подавил бы в нем врожденное отвращение к физическим нагрузкам.
В этот момент скрыто вызревавшее в его мозгу решение проблемы внезапно обрело зримые контуры. Тимофеев невнятно выкрикнул что-то вроде формулировки второго закона Ньютона на языке индейцев племени навахо и заметался по комнате в поисках материалов для реализации замысла. Его воспаленный взгляд остановился на верном верблюжьем одеяле, которое не брали ни время, ни моль…
Когда обязательный Николай Фомин переступил порог тимофеевской каморки, он застал хозяина ее в состоянии крайнего возбуждения.
— Николай! — провозгласил Тимофеев. — Ты нужен мне как друг. Но также и как бывший морской пехотинец.
— Тесно у тебя, — заметил Фомин. — Тренировка простора требует.
— Я не о том, — отмахнулся Тимофеев. — Что бы ты сделал, если бы на тебя напал нетрезвый хулиган?
— Я бы много чего с ним сделал, — усмехнулся Фомин. — Мой организм не любит, когда на него нападают. В нас эту науку вбили накрепко.
— Мышечная память, — солидно произнес Тимофеев. — Мне нужна твоя мышечная память хладнокровного и умелого бойца. Ты ведь сам порой не задумываешься над тем, что в ней заключено…
Он кивнул в сторону магнитофона «Днепр» образца начала шестидесятых годов, в деревянном корпусе с чернильными кляксами.
— Я перепишу твою мышечную память на магнитную ленту, — пояснил он, — а затем с ленты перекачаю в свои дряблые мускулы. Надеюсь, это пойдет им на пользу.
— Ну, ты даешь, — только и выдавил пораженный Фомин.
Он приметил, что от магнитофона тянется множество тонких проводов к верблюжьему одеялу, небрежно брошенному на диван.
— Послушай, — сказал он. — У тебя вместо датчиков одеяло.
— А что? Пришлось немного обработать верблюжью шерсть, чтобы она проводила импульсы. Но это не проблема, это пустяк по сравнению с самой техникой перезаписи. Однако я решил и эту задачу…
Он умолчал о том, что на преодоление таких немыслимых трудностей его подвигнул образ девушки Светы, беззащитной перед грозящими ей невзгодами и опасностями.
— Что я должен сделать? — спросил опомнившийся Фомин.
— Сесть на диван и закутаться в одеяло.
Фомин взялся за краешек верблюжьей системы датчиков, но замер в сомнении.
— Виктор, — проговорил он. — Ты, конечно, личность незаурядная, и зря тобой не интересуются кому положено. Я тебе доверяю безоговорочно. Но с моей-то мышечной памятью ничего не случится? Она не сотрется?
— Не волнуйся, — успокоил его Тимофеев. — Вспомни, как работают магнитофоны при перезаписи. Главное — не перепутать кнопки.
— И все же… — продолжал колебаться Фомин. — Может быть, я не самая подходящая кандидатура? У меня есть один знакомый мичман — вот кому я всегда завидовал! Он мог бы один против десяти…
— Я избрал тебя не только потому, что ты бывший морской пехотинец, — серьезно ответил Тимофеев, — но и потому что ты мне друг и заведомо хороший человек, мышечная память которого не хранит никаких дурных привычек.
После таких слов Фомин проворно закутался в одеяло.
— Твоя правда — мичман этот, надо признать, большой бабник… — сказал он.
Тимофеев запустил магнитофон, и лента неторопливо стала вбирать в себя все познания бицепсов, трицепсов и квадрицепсов Николая Фомина. Сеанс длился около часа, на протяжении которого Тимофеев напряженно следил за подрагиванием крылышек индикатора, пылавшего зеленым светом, а Фомин прислушивался к самому себе — не уходит ли из него то, что месяцами вдалбливалось инструкторами боевого каратэ. Сохраняя молчание и приличествующую моменту строгость на лицах, они поменялись местами…
— Все, — наконец произнес Тимофеев и, выпростав руку из одеяла, выключил магнитофон.
В теле ощущалась легкая усталость и еще нечто вроде разочарования — словно мышцы были недовольны своей внезапной расслабленностью. Ничего особенного сверх этого Тимофеев не испытывал. В его голову закралась крамольная мысль: что, если не сработало?
Неожиданно он уловил на себе странно напряженный взгляд Николая Фомина.
— Рядовой Тимофеев, — отрывисто сказал тот. — К бою!
— Чего?.. — изумленно переспросил Тимофеев и в этот миг словно пружина подбросила его с дивана.
Тело само приняло оборонительную стойку — одна рука на уровне подбородка, другая перекрывает подступы к животу.
— Моротэ-цуки! — рявкнул Фомин.
— Да брось ты… — пробормотал Тимофеев.
Против воли своего хозяина, оба его кулака вылетели вперед в жестком двойном ударе так, что затрепали кости и заныли не знавшие подобных нагрузок сухожилия.
— Майягери-кикоми! — не унимался Фомин.
Правая нога Тимофеева сама собой сложилась, больно стукнув тощей коленной чашечкой по груди, а затем вонзилась в тело воображаемого противника. Фомин, доселе пребывавший на безопасном расстоянии, вдруг скользнул навстречу Тимофееву, как барс, и нанес быстрый, казавшийся неотразимым, удар в лицо — вроде того, памятного… Но сегодня удивленный донельзя Тимофеев легко поймал руку нападавшего в блок и тут же направил свое колено навстречу — в солнечное сплетение.
— Да, — не без восхищения хмыкнул Фомин, высвобождаясь из захвата. — Такое ощущение, словно сам с собой бьешься. По команде — делай, как я! Полезная штука… — И он задумался о применении тимофеевского замысла в деле обучения салаг-новобранцев в морской пехоте.
Тимофеев, тяжело дыша, весь в поту, повалился на диван.
— Признаться, я не ожидал, — объявил он. — Мышечная память есть, но она не подкреплена физической тренированностью. Организм-то работает на пределе…
— Пустяки, — откликнулся Фомин. — Тренированность — дело наживное, пришлое.
Слова его оказались пророческими, потому что на следующий день в Тимофееве прорезался внутренний голос, интонациями подозрительно напоминавший донора мышечной памяти.
Едва разлепив глаза, народный умелец покосился на будильник.
— Семь часов, — пробурчал он. — Еще рано…
— Что-о?! — с командирскими нотками в тембре возмутился внутренний голос. — Ну-ка, подъем!
— Какой еще подъем? — сонно запротестовал Тимофеев. — Все нормальные люди спят…
